Русские, или Из дворян в интеллигенты

«Сам Лев Николаевич сказал Горькому о «Войне и мире»: («Без ложной скромности — это как «Илиада». Но ведь с «Илиадой» сравнивали, бывало, и «Мертвые души», что вырвало саркастический смех Белинского, который считал гоголевскую поэму скорее разоблачением самодержавной России. «…Древний гомеровский эпос» — именно это в похождениях Чичикова увидел Константин Аксаков, а Белинский, хотя и принял определение «эпос», настаивал тем не менее, что Гомер тут решительно ни при чем. Что в «Мертвых душах» «отразилась сама современная жизнь». Стоило ли, однако, спорить? Да, «современная жизнь» — а какая же еще? Не жизнь же Ахилла и Агамемнона. Но и само имя Гомера — более чем просто лестная аналогия.

Когда в истории того или иного народа возникает потребность собрать воедино эпические сказания и, возможно, в дать им имя единого автора (того же Гомера), это означает следующее. То, что составляет основу любого эпоса, национальная мифология, перестает быть мифологией. Тем, во что веруют с почти религиозной буквальностью — или даже без оговорки «почти». Мифология становится всего лишь литературой.

Значит — игрой. В смысле высоком, подразумевающем внутреннюю свободу и возможность самоиронии (которая и есть одна из форм свободы). Не зря в «Илиаде» и «Одиссее» уже заметна ирония по отношению к мифам. Они пародируются, пусть еще полузаметно, а там появится и «Война  мышей и лягушек», которая так непосредственно пародирует саму «Илиаду», что и ее авторство было приписывали  Гомеру.

Конечно, читатели (слушатели) Гомера продолжали верить в богов, вмешивающихся в судьбы героев эпоса, — но и сами-то боги окончательно очеловечились. Стали персонажами эпоса — наряду со смертными людьми.

«Мертвые души» — как раз конец национальной мифологии. Или хотя бы начало конца. Разве ядовитейшая «История одного города» — не эпос, не наша «Война мышей и лягушек»? А «История государства Российского от Гостомысла до Тимашева» Алексея Толстого — с ее формулой, как бы и выявляющей нашу эпическую неподвижность или малоподвижность: «Земля наша богата, порядка в ней лишь нет»?..

Но дело не во вторжении пародии, разрушающей торжественность эпоса. (Во вторжении возможном, однако не решающем.)

Д. С. Лихачев писал, имея в виду древнерусскую литературу: «Герой ведет себя так, как ему положено себя вести, но положено не по законам поведения его характера, а по законам поведения того разряда героев, к которому он принадлежит. Не индивидуальность героя, а только разряд…»

И вот в XIX веке заново воскрешается эпос — в «Мертвых душах» и, уж без сомнения, в «Войне и мире». Возникает философия эпоса, казалось бы, неотразимо похожая на то, что было в литературе Древней Руси. Там — «разряд», диктующий герою законы поведения, лишающий его самостоятельности и даже индивидуальности. Здесь — то, что и делало Толстого Толстым, его представление об истории и о роли личности в ней. Точней, об отсутствии роли.

Кому лень перелистать страницы моей книги обратно, до главы «Тоска по родине…», и перечитать процитированное из приложения «Несколько слов по поводу книги «Война и мир», тому напомню пунктирно:

«Сказать… что причины событий 12-го года состоят в завоевательном духе Наполеона и в патриотической твердости императора Александра Павловича… бессмысленно…

…Исполняя это, люди исполняли… зоологический закон..;»

И — самое выразительно-формулировочное:

«Такое событие… не может иметь причиной волю одного человека…»

Потому-то мудрость Кутузова в «Войне и мире» — в его пассивности, в его доверии к власти «разряда», к ходу и духу истории. Потому самый симпатичный, самый толстовский персонаж — Наташа Ростова, которая «не удостаивает быть умной» и доверяет своей… Да, да, можно сказать — зоологической, животной природе. Потому народ олицетворен, по крайней мере в своем идеале, Платоном Каратаевым, чья добродетель — терпение и смирение. Потому отвратителен своеволец Наполеон и до поры до времени осуждаем умница-честолюбец Андрей Болконский, начинавший с обожания Наполеона.

(Любопытно: первая часть «Войны и мира» печаталась в 1865 году, а годом позже — и в том же журнале «Русский вестник» — появится «Преступление и наказание», где над преступным и несчастным Раскольниковым как образец будет витать та же антиэпическая, разрушительно-романтическая тень: «…я хотел Наполеоном сделаться, оттого и убил…»)

Что ж? Выходит, это — возвращение вспять, к тому эпосу, к законам, по которым жила древняя словесность?

И даже больше того. Лихачев говорил о «законах поведения» героев литературы, наставлявшей на ум живых людей, которые, поскольку живые, не всегда совпадают и соглашаются с правилами «разряда». А у Толстого выходит, что по законам «разряда» существуют и сами люди, совершенно естественно, без принуждения (напротив, вопреки принуждению чужих воль!) исполняющие «стихийный зоологический закон».