Русские, или Из дворян в интеллигенты

Резко некрасивая (о чем, увы, неопровержимо доносят фотографии и что бесцеремонно отметил Тургенев, сказав: «Лицо чухонского солдата в юбке»), но отменно незаурядная, образованная, знавшая с полтора десятка языков, ангельски певшая, Софья Андреевна к тому же доказала силу своей любви к суженому, например проведя неотлучно долгие дни и ночи у постели Толстого, опасно больного тифом. Это когда во время Крымской войны он поступил добровольцем в стрелковый полк, однако в лагере под Одессой его одолел тифозный жар. Тем не менее доказывать эту любовь — не Алексею Константиновичу, а его матери — ей, как и Толстому, пришлось целых двенадцать лет, так, впрочем, и не убедив ревнивую родительницу. Та умерла в 1857 году непримиренной.

Да и после того «соединиться перед Богом и людьми» удалось далеко не сразу. Миллер все сопротивлялся расторжению брака, так что графиней Софья Андреевна стала лишь в апреле 1863 года, когда они обвенчались в Дрездене.

Так уж вышло, что Толстому пришлось испытать две кабалы — со стороны любимой и любящей матери и, несомненно, также любившего его императора, который при всей разнице положений был ему действительным другом. (Хотя — не сказать ли о кабале номер три? О той, что принудила Алексея Константиновича, сочинявшего с юности, практически не печатать стихи все до того же, до смертного пушкинского возраста — до роковых тридцати семи лет. К обнародованию излияний души не располагала «непоэтическая эпоха», отмеченная не только самовластием великой прозы, но и пренебрежением новой, «демократической» публики к тому, что ею презиралось как «искусство для искусства».)

Излагая начало дружества графа и императора, Бунин ошибся только слегка: отрок Алексей Толстой был выбран «товарищем для игр» наследника престола (что-то вроде придворного звания для малолетних) в возрасте не восьми, а девяти лет. С тех пор отношения, в сущности, не прерывались, и стоит осознать, с какой мукой и, конечно, чувством безвинной вины в августе 1861 года меньшой из друзей написал набольшему, который как раз в этот исторический год заслуживал право именоваться в дальнейшем «Царь Освободитель»:

«Ваше величество, долго думал я о том, каким образом мне изложить Вам дело, глубоко затрагивающее меня, и пришел к убеждению, что прямой путь, как и во всем, самый лучший. Государь, служба, какова бы она ни была, глубоко противна моей природе. Я сознаю, что всякий в меру своих сил должен приносить пользу своему отечеству, но есть разные способы быть полезным. Способ, указанный мне Провидением, — мое литературное дарование, и всякий иной путь для меня невозможен. Я всегда буду плохим военным, плохим чиновником, но, как мне кажется, я, не самообольщаясь, могу сказать, что я хороший писатель».

Вплоть до замечательной концовки:

«Что же касается Вас, государь, которого я никогда не перестану любить и уважать, то у меня есть средство служить Вашей особе: это средство — говорить во что бы то ни было правду; вот единственная должность, которая мне подходит и, к счастью, не требует мундира…»

(Так и было: говорил, в том числе — правду о царстве и царствованиях, об опасностях, на Руси всегда подстерегавших правителей и управляемый ими народ. Имею в виду, понятно, и прославленную драматическую трилогию: «Смерть Иоанна Грозного», «Царь Федор Иоаннович», «Царь Борис», причем эта правда не всегда благосклонно выслушивалась. При жизни автора на сцену была допущена только первая из трагедий.)

В отставку Толстой просился не единожды. Собственно, он ее желал всегда: «госслужба» тяготила его, хотя — или тем более что — он состоял на ней по большей части формально. И не будь у него обязанностей лично перед императором, сперва взваленных на него чужой, пусть и доброй волей, а потом удерживавших при царе по сердечной приязни и добросовестности, он давно уже вырвался бы на желанную волю. Благо, это позволяло немалое состояние.

Надежда освободиться от почетного ярма вспыхнула было в 1856 году, со смертью Николая I. Правда, надежда покуда робкая: тоскливо предчувствуя, что его, с воцарением друга, по заведенной традиции сделают флигель-адъютантом, Толстой пробовал этого избежать. Не вышло. Молодой царь не захотел с ним расстаться. Тремя годами позже Алексей Константинович все-таки сочинит прошение о бессрочном отпуске, вызвав недовольство Александра и укоризненную фразу императрицы: дескать, Толстой покидает государя в момент, когда тому до зарезу нужны честные люди. Прошение, впрочем, удовлетворят: графу было дозволено отъезжать без всякого спросу «во внутренние губернии России… отлучаться за границу» и, лишь проживая в Санкт-Петербурге, «вступать в исправление служебных обязанностей по званию флигель-адъютанта».

Напрашивающийся каламбур: быть «флигелем» — то есть находиться как бы отдельно от двора, но все же при нем. Золотой поводок удлинялся, но, как сказано, только в 1861-м совсем отпустил, исполнив мечту, которая то и дело отзывалась в поэзии Толстого.