Русские хроники 10 века

Резко репел снег. Беляй запрокидывал голову, всматривался в чёрное небо, густо усеянное мерцающими звёздами, словно пытался разглядеть в таинственной вышине горние выси, где обитал бог. Мало что уразумел Беляй в первое посещение христианской молельни. Понял: шибко не любят попы славянских богов и волхвов, да врезалась в память строчка из молитвы. «Подай же нам хлеб наш насущный». Видно, и христианского бога, как и славянских богов, об урожае просить потребно. И славянского бога перед жатвой о том же просят, и Велесу на бородку колосья завязывают. А в новогодние моленья Рода об урожае просят. Оказывается, и христианского бога о том же просят. Выходит, не такой уж он чужой. Может, христианский бог и есть Род?

С того дня изменилась жизнь Беляя. Отработали, отужинали, кожух на плечи, шапку на голову, и со двора – на беседы к Никодиму.

3

Не просто входила новая вера в Беляеву душу. Что принимала душа и в сердце западало, а что сомненье вызывало. Не мог Беляй, как Будята, молиться двум богам. Но и враз расстаться с тем, что любо сердцу, трудно, ох трудно. Понять Христа хотел, но слишком скудны были Беляевы знания. Потому, как уж становилось на душе невмоготу от сомнений, думал: все эти терзания ради Годинки, – и успокаивался.

Что Христос за весь народ страдал, то правое дело. Но почто ученики не отбили его у стражников? Почто допустили, чтобы Учителя на правёж поставили? Что две вдовьих лепты дороже щедрых даров богачей, правильно Христос учил. Вдова последнее отдала, а тому же Будяте десяток гривен отдать – убытка нет, скотницы от золота ломятся. Так он же за лишнюю резану удавится. Что ближних любить должно, и то верно. И Добрыга, случается, резкое слово скажет, и с Дубком иной раз не поладят. Ну так что ж – то работа. Ни они на Беляя зла не держат, ни он на них. Добрыга ему как второй отец, а Дубок как брат. Какая злоба на них? И родной отец, бывало, подзатыльниками потчевал, так что с того? Но вот как врагам прощать да любить их? Как ему Будяту да Валдуту любить и прощать им, коли они отца с матерью из вольных людий в закупы обратили да изгаляются над ними? Это Валдуту-то возлюбить? Коли б ему, Беляю, обиды чинили, может, и простил бы. Да простил бы, по шее надавал и простил. А за отца с матерью – ни за что. А ну как нурманны заявятся, неужто ворота им отворять да злодейства их терпеть? Почему князю во всём покоряться надо? А ежели князь несправедлив? Тогда как, неправду терпеть? Бог богом, но и у веча с князя спрос.

У ласкового Никодима на все вопросы один ответ имелся.

– Ты, парень, веруй, в грехах кайся. Без покаяния нет спасения. Нам неведомо, что бог измыслил. Мы – человеки, рабы божьи, нам неведом его промысел. Мы верить должны и жить в покорности. За то верующему вечная жизнь в раю будет. О вечной жизни надобно пекчись. Земное – так, дым. Ветер дунул, и нет его, дыма-то. Так жизнь наша. Не о том мысли твои. О вечной жизни думай, её только верой достичь можно.

Принуждал себя Беляй к новой вере. Думал: вот поверит по-настоящему, крестится, и заживут они с Годинкой в светлой радости, и сама Мария, мать Христова, улыбнётся, глядючи на их праведную жизнь. Шёл, тащил себя к новой вере, но и старая душу не покидала.

Беседовал Беляй и с славенским епископом Иакинфом, ходил на ту сторону, в церковь Преображения. Глядел на лики Христа, Богородицы, поражался церковному благолепию, слушал проповеди отца Амвросия.

В корчинице, во время передыхов, Дубок с Рудым допытывались, как оно там, в церкви. Чем греческий бог лучше славянских, что попы говорят. Беляй смущался, пожимал плечами. Про Годинку никому не рассказывал. Опасался – на смешки поднимут. Да и соромно тайное даже ближайшим друзьям рассказывать. Потому отвечал уклончиво, рассуждал запинаясь.

– Кто его знает, чья вера лучше. Однако греческая церква покрасившее, благолепней славянских святилищ. А попы? Попы своего бога славят, милосердный-де, заботливый. Велят их, попов слушать, князю повиноваться, ибо так бог желает. Грешникам вечными муками грозят.

– Что ж ты, – спросил Рудый, прищурясь, – в греческую веру переходишь?

Беляй вздохнул.

– Боязно. А ну как попы врут, и Перун родией поразит за измену? А ежели правду говорят, не в Навь попадёшь, а в ад, на вечное мучительство? Подумать надо.

Добрыга не спорил, проворчал только:

– Это как же милосердный, коль грозит вечно на сковородках поджаривать да в котлах варить? Тако нурманнский Один делает.

Промолчал Беляй, не нашёлся с ответом. Не крепок ещё в вере был.

Иакинф – корчий подмастерье уже не дичился грека, разговаривал с попом свободно – сурово изрёк:

– Не о том думаешь, парень. С князем Бог разберётся. О душе своей думай, скверну изгоняй. Бесовские праздники настанут, кощуны не слушай, ибо то мерзость для Отца нашего Небесного, на игрища не ходи. В молитвах усердствуй, очищай душу, говорю тебе, готовься к крещению. Скоро крестить буду новообращённых. Учи Символ веры, заповеди Господни, испытай совесть свою. Ходи почаще к Никодиму, он всё объяснит.