Русские князья. От Ярослава до Юрия

Позвали также и черниговских князей, но от них пришел лишь Святослав Всеволодович, который держался своего родного стрыя, а Владимир и Изяслав Давыдовичи начали упрекать Юрия в том, что не защитил их, когда Изяслав жег города за Десной (они словно забыли, что Долгорукий не стал защищать даже свою Суздальскую землю от разбойничьего нападения Изяслава, тем самым показал всем, кто же на самом деле разбойник в этой земле, а кто князь мирный), надменно заявили, что не могут играть душой, и уж ежели целовали крест Изяславу, то не отступят от своего целования. Видно, Давыдовичи, так же как и все остальные, не верили ни в подлинность намерений Долгорукого, ни в его умение вести войну, ни в его победу. А если и закрадывалась у них мысль о возможном наступлении Юрия, то не очень лежало у них к этому сердце, ибо знали: тогда и Чернигов соединится с Киевом в одно, и уже в самом деле не придется ни им, ни их детям «играть душой», как умели черниговские князья начиная еще со времен Ярослава Мудрого.

За месяц ожидания возле Беловежи силы Долгорукого разрослись невероятно. Пришли половцы, пришли берладники, о которых никто и не слыхивал раньше и не мог представить, сколько их на самом деле и каковы они. Изяслав снова погнал послов к Ростиславу в Смоленск с тревожным призывом: «Брат мой, уже Гюргий миновал Чернигов, приходи да вместе увидим, что нам бог даст».

В Киеве было голодно и тревожно. Теперь не стояли на рассвете возы перед воротами великого города, торжища наполовину опустели, продавались там меха, драгоценные ткани, изделия из железа, серебра, золота, с каждым днем становилось все больше нищих, все чаще воровали и съедали коней у дружины и воевод, ждали нового хлеба, но зерно, посеянное весной в сухую землю, не проросло, его выдули и разнесли лютые ветры, свирепствовавшие над всей землей с самой зимы, не затихая, не унимаясь, словно решили они покончить со всем сущим, и прежде всего – с родом людским.

Слово «Долгорукий» гремело повсюду, как залог спасения, надежда на избавление, никакие наказания не могли этому помешать, тысяцкие были бессильными, у восьминника Петрилы, когда вставал он перед князем, глаза метались, будто две потаскухи царьградские, но ничего утешительного сказать Изяславу он не мог, хотя и перечислял, скольким заткнули глотку, скольких бросили в порубы, скольких услали туда, откуда не возвращаются, чем нарушены были извечные киевские правды и обычаи, согласно которым человека возбранялось карать смертью даже за тягчайшие провинности, ограничиваясь каждый раз лишь вирами.

Изяслав ездил по Киеву, плакал прилюдно, собирал на трапезы дружину, боярство, лучших мужей, велел пускать туда и гуляк, и бедноту, дабы разносили они по всему городу его слова, жаловался на Долгорукого: «Если бы он пришел лишь с сыновьями, то какая ему волость по душе, ту и взял бы. А он привел на меня диких половцев и врагов моих Ольговичей, потому-то и хочу биться!»

И пока плакал, да подкармливал своих приближенных, да снова плакал и упрекал Юрия за его дружбу с половцами, сам тайком послал к неуемным половецким ханам одного из четверых Никол, а именно Безухого, пустив перед тем слух о тяжкой немочи боярина, и объявил розыски своего приближенного лекаря Дулеба, который единственный только и мог спасти верного боярина.

О половцах речь должна быть особой.