Русские князья. От Ярослава до Юрия

Никто не знал, откуда пришли половцы, а было это еще при сыновьях Ярослава Мудрого. Они вытеснили печенегов, еще более диких, чем сами половцы, заняли их степи, не смирились перед русскими князьями, как это сделали торки и черные клобуки, которым киевский князь отвел земли вдоль реки Рось и пустил до самой Припяти, так что с одной стороны Киев словно бы охранялся городом Торческом, а с другой – Чернобылем. Половцы не хотели оседать на земле. Вся их жизнь была сплошным бегством, они меняли небо и землю, траву и ветер, в то же время не изменялись сами. На землю, куда приходили, смотрели как на свою собственность, и для тех, кто там рождался, становилась она на более или менее длительное время отчизной. Гнали впереди себя огромное множество рогатого и мелкого скота, но главная их забота и старание сосредоточены были на лошадях. Привыкшие с детства ездить верхом, они считали унизительным для себя ходить пешком, часто садились на коней боком, по-женски, и так сидя вели речь о делах, размышляли, спорили, продавали, покупали, пили, ели, спали, склонившись на узкую шею своего скакуна, и видели во снах новые земли, новое небо, новые травы, новые ветры. Самым счастливым считался тот, кто погибал в битве, их победам радовались даже звери и птицы, волки выбегали из буераков и, задирая морду к небу, счастливо завывали, орлы и желтоногие птицы радостно кричали в честь победы, половецким богом была лишь сила, ей поклонялись, ей приносили жертвы, сладчайшей из которых была опять-таки победа, потому что поражение покрывало позором все племя и весь народ, счастливы были глаза, не видевшие поражения, счастливы уши, не слыхавшие о нем, жены половецкие при поражении убивали беглецов, в груди которых сердца дрожали вдвое сильнее, чем в груди храбрых, резали стариков, удушали новорожденных, бросали их под конские копыта и закалывались сами. Песни пели о земле, о конях, об утренних звездах и смерти воинов, а больше ни о чем не пели. Обращались в песне от имени мертвых героев к воронью и орлам: ешь, орел, мою юность, насыщайся моим мужеством, твое крыло вырастет от этого на локоть, а когти – на пядь.

Владимир Мономах всю свою жизнь бился с половцами, хотел покорить их, прибрать к рукам, рассеять, потому и прозван он был грозою половцев, он и в самом деле запер их в их стойбищах, они боялись одного лишь имени Мономаха, однако после смерти князя снова поднялись племена, взялись за свое, содрогалась земля под копытами коней, горели села и города от набегов. Мономах замирился с двумя коленами половецких ханов Гиргеня и Осеня, породнился с племенем Гиргеневым, взяв сыну Юрию в жены внучку половецкого хана, тогда как Олег черниговский своему сыну Святославу взял внучку Осеневу. Позднее, когда хана Гиргеня отравили волжские булгары, Юрий ходил мстить за своего родича, и это был единственный поход, в котором он прибег к разрушениям, пожарам и несправедливости, хотя, говоря откровенно, виновен в том был не Юрий, а его дикие родичи, сопровождавшие его в походе. С тех пор Долгорукий очень осмотрительно приглашал половцев, когда же такое случалось, он ставил непременное условие ханам: удерживать воинов своих от грабежей и насилий.

Но не все половцы были благосклонны к Юрию. Те из них, которые вели свой род от ханов Итларя и Китана, коварно убитых Мономахом в Переяславе, враждебно относились к русским князьям, подстрекали и другие племена, где были ханы Товлий, Изай, Бокмыш, Осалук, Седвак.

К ним и метнулся Никола Безухий с драгоценными дарами от киевских бояр и с просьбой ударить неожиданно на торков и черных клобуков на Роси, ибо те все еще колебались – посылать ли подмогу Изяславу или же ждать Долгорукого и перейти на службу к нему, как старшему князю в роду Мономаха, а значит, и самому надежному.

Безухий шептал ханам, что князь киевский не станет защищать своих диких подданных, а Долгорукий не успеет прийти на подмогу, потому-то половецкие воины могут насладиться там вдоволь и взять добычу, тогда как князья будут стоять друг против друга да похваляться.

Ханы подмигивали узкими глазами, покачивали головами, любовались подарками, молчали, – они сразу смекнули, что этот безухий не ждет от них речи, ибо все равно ничего не услышит, даже если они заговорят с ним. Его дело – говорить, передавать веления, просьбы, уговоры; правда, наставляя ладони, он словно старался прислушиваться, но предпочитал слышать не слова, а дикий клекот на берегах Роси. И вот тогда, когда безухий боярин еще сидел в смердящем степном стане и лакомился конской печенкой, собранные воедино из нескольских диких племен воины ударили на черных клобуков, налетели как ветер, сожгли, разрушили, ограбили и исчезли, неуловимые, безнаказанные, преступные, неведомо какой злой силой брошенные на мирных людей, бывших, собственно, их единокровными братьями.