Русские князья. От Ярослава Мудрого до Юрия Долгорукого

Киев пел, шумел, бурлил, клокотал, на короткое время Киев стал единым – от княжеского дворца и до беднейшей землянки на Подоле, вырытой теми, чьи дома были снесены весенним половодьем. Однако ничто не длится вечно, потому-то и киевское веселье имело свой предел: тем временем до захода солнца, когда стража, по обыкновению, выгоняла за городские ворота всех посторонних, на торговищах тушились костры, в монастырях горели только свечи перед иконами богородицы и Христа, да и то под надзором приставленных для этого монахов бессонных. Киев расходился, разбегался, тяжело раскрывались, поворачивались ворота на вервиях, на бревнах, отвесные, колодные запирались глухо и надежно, отгораживался каждый двор от другого и от всего мира, становясь отдельным миром для самого себя загадочным, таинственным, напуганным, а то и преступным. Киев уже и не Киев с ласковым солнцем, со звоном колоколов, с пением и смехом, а сплошная притаенность, мертвые ворота, глухие стены, непробивные частоколы. А что там – за воротами, за частоколом, за крепкими и непробиваемыми стенами?

Стража неторопливо обходит улицы, площади, стража вдоль валов и на валах, возле ворот и на заборолах, возле княжеского дворца и на детинце, где спят воины суздальские, стража с княжескими знаками на дубинках, на колотушках, на ручках копий, а знаки эти неодинаковы: то готовый к прыжку лютый зверь, то лук с нацеленной в землю стрелой. Выбирай, что хочешь. Страже все едино, она знает свое, для нее и князь – не князь, ежели говорить правду, потому как князь далеко, а восьминник ближе и к телу и к душе. Вот он объезжает Киев с двумя своими мрачными головорезами, о которых люди боятся промолвить слово. Даже днем, не то что ночью.

Петрило едет медленно, два его прислужника держатся на почтительном расстоянии, словно бы прикрывая своего господина от неожиданного нападения; хищно посверкивают в темноте глаза восьминника, он то и дело покрикивает:

– Бди и слушай!

Ехал дальше, с ленивой угрозой переставляя слова в своем известном для всех восклицании:

– Слушай и бди!

Объезд он начал со двора Николы Безухого, куда вкатила свой воз Оляндра, заканчивал снова возле того двора, подъехал молча, отпустил двух своих черных прислужников, ударил в ворота рукоятью меча. Стучал, будто в собственный двор, ибо и в самом деле его двор был рядом с этим – в темноте даже разобраться трудно, где чей двор. Когда-то давно появился он здесь никчемным бродягой: ничего у него не было, – казалось, пошел служить, собирал по Киеву княжеские виры, а тем временем его богатство тоже все заметнее и заметнее разрасталось. Так незаметно Петрило и сравнялся с боярством, разросся, распростерся, раздвинул двух Никол – Безухого и Плаксия, и уже и не поймешь, кто же больший боярин в Киеве.

За воротами послышался шелест. Петрило гмыкнул: «Бди и слушай», ему открыли, он бросил коротко в темноту:

– Боярыня не спит?

– Хлопочет, – последовало в ответ.

Петрило соскочил с коня, бросил в темноту поводья, невидимые руки послушно подхватили их, а восьминник побрел к боярскому дому, где в круглых окошках тускло посверкивал свет. Перешагнул, не спрашивая, порог, в ноздри ему ударило кислым и острым запахом, Петрило шмыгнул носом, повертел головой. Кто-то бросился ему под ноги, он оттолкнул его, открыл одну дверь, другую, третью, пока наконец нашел тот слабый мерцающий огонек. Кислым духом разило все больше и больше, потому что Никола Безухий любил устилать скамьи собачьими шкурами, дескать мягкая, теплая и не вытирается, хоть ты умри. И вони он не слышит.

– Кто светит огонь? – рявкнул Петрило, открыв еще одну дверь, хотя и хорошо видел, что по горнице ходит, присматриваясь к обстановке, Оляндра со свечой в руках, новая киевская боярыня, наложница великого князя, ибо все честные люди владетельные видели сегодня, как бесстыдно рассиживалась на коленях у Долгорукого, а разве этого недостаточно?

– Не велено в Киеве зажигать свет ночью! – еще раз рявкнул Петрило и, приблизившись к Оляндре, игриво хлопнул ее ладонью между лопаток. Оляндра ловко уклонилась в сторону, не засмеялась от игривости восьминника, наоборот, зашипела угрожающе:

– Прочь, боров выложенный!

– Не знаешь Киева, – засмеялся Петрило. – В Киеве так: пиво кончается, начинаются жены.

– Я не жена.

– Кто же?

– Боярыня!

– Еще свежая.

– Все едино боярыня.

– Киевская ведь. А в Киеве Петрило – восьминник. И свечки зажигать… – он снова потянулся к Оляндре.

Но женщина снова увильнула, осветила темный закуток.

– Без тебя уже есть!

Петрило протер глаза. В горнице стоял какой-то человек.

– Кто? – крикнул восьминник, хватаясь за меч.

– Я, – спокойно ответили ему.

– Кто такой? Потому что не оставлю ни глаза во лбу, ни зуба во рту!

– Ужели не узнал? Иваница. Пили у князя.

– Ловок, опередил. Как же своего лекаря оставил?

– Вот уж! Он сам по себе, а я сам по себе. Каждый спит для себя. И сны свои у каждого.

– В Царьград бы лучше готовился, завтра отплываете.

– Кто плывет, а кто и нет.

– Ужель не поплывешь со своим лекарем?

– Не твое дело.

– Сюда зачем забрел?

– Вот уж! А ты зачем?

– Я восьминник.