Русские князья. От Ярослава Мудрого до Юрия Долгорукого

Силька, проклиная все на свете, вынужден был одеваться, цеплять к поясу нож, вешать на грудь цепь – золотую, дарованную ему князем Андреем. Ежели приходится встречаться с человеком, который когда-то считался твоим отцом, то надобно произвести на него надлежащее впечатление.

Вышел из-за стражи, очутился с глазу на глаз с худощавым, чужим в темноте человеком, тот тоже присматривался к Сильке, как к чужому, спросил неуверенно:

– Михлик? Ты?

– Сильвестр, – сказал ломаным баском Силька. – Княжеский летописец приближенный.

– Ну, выходит, ты. Сказано. Я – Кричко, твой отец. Аль ты уже забыл? Забрали когда-то тебя монахи. Игумен Анания. Проклятый человек, хоть и возле бога ходит. А ты – Михлик! Мать твоя умерла; наверное, и не помнишь. Ты и меня уже забыл?

– Сильвестр я, – сказал снова Силька, рыская глазами туда и сюда, не находя нигде спасения. Что, если этот чужой человек раскричится здесь, на Ярославовом дворе, и заберет его к себе, к своему железу, к дыму и копоти, к голоду и холоду, к холодным почайнинским разливам ежегодным, к ветрам и снежным заносам?

– Михлик был, да сплыл. Ты ведь сам отдал Михлика монахам, а теперь хочешь найти его.

– Не отдал – силком забрали, сманили тебя, потому как был ты еще мал и глуп… А от них назад ничего не заберешь…

– Теперь я у князя. Или думаешь – от князя можно что-нибудь забрать? Князь – это…

– Знаю, – прервал его Кричко, – ведаю, что такое князь и какое оно что-то… В Киеве вельми хорошо видно князей. Прибегают сюда, удирают отсюда, умирают смертью собственной, а то и насильной – все в Киеве, и все нам видно… Настоящие киевляне сидят на месте.

– Что же ты высидел? – насмешливо спросил Силька.

– Доменицу новую ставлю. Большая вода была нынче весной. Смыло у меня все, теперь ставлю новую доменицу, хижину новую, все новое. Человек должен сидеть на своем месте, а вокруг него должно быть все новое. Как листья на деревьях каждой весной.

– Знаю уж это новое. Заливает тебя Почайна каждый раз, спасаешься в одной сорочке, ходишь голодный и босой, просишь кусок хлеба…

– Дают, потому как верят…

– Жизнь ли это? Волки лишь так бродят в пущах да в полях… Человек должен жить в спокойствии и тепле…

– Как ты?

– Хотя бы. Меня князья любят. Глупые завидуют и боятся. А я…

– А ты! – передразнил его Кричко. – В толк не возьму, откуда у тебя эта круглоголовость и круглоокость. Словно и не сын ты мне. У матери твоей не было того, у меня тоже нет, и у дедов наших ничего такого не видел. Разве что какие-нибудь пращуры… Вот она, твоя мягкость; стоишь среди ночи там, где кони княжеские да воеводские, а пригласить отца своего…

– Не велено посторонних пускать во дворец, – быстро спохватился Силька.

– И не пошел бы. Почто ходить? Увидеть твою благодать? Не привык. Да и не надобно. Тебя же сразу могу повести да показать, как закладывали новую доменицу…

– Говорил уже.

– И новую хижину…

– Тоже говорил.

– Когда же пропадет твоя благодать здесь, можешь возвернуться… в хижину… Продувают ее ветры, а славно… Травою пахнет и водой. А еще: свободой. Больно мне сие говорить, а надобно. Будь счастлив!

– И ты.

Кричко хотел хоть бы на прощанье обнять Сильку, но ограничился лишь тем, что толкнул его в плечо, подталкивая к княжескому дворцу.

– Иди. Скачи. Живи как хочешь!

Силька возвратился в свой закуток, обрадованно разложил пергамены, потирая руки, тотчас уселся за писание, но тут же обнаружил, что в нем умерли все слова. Пустота в голове, в душе, в сердце, нигде ничего нет, все исчезло, пропало, быть может и навеки. Он еще пометался туда и сюда, покрутился-повертелся, – ничего не помогает. Безнадежность овладела им такая тяжкая и гнетущая, что он склонился над пергаменом и горько, неутешно заплакал.

Почто ленишься, душа моя окаянная!