Русские летописи и летописцы X–XIII вв.

Конечно, упоминания себя в третьем лице можно отнести на счет манеры летописания Поликарпа, однако фразы в статьях 1168 и 1171 гг. — «Мы же на передьнее въвратиъся» и «Веля има ехати» — указывают на то, что свидетельства об участии игумена Поликарпа в событиях конца 60–70-х годов XII в. поданы не им. В полном стилистическом соответствии с приведенными выше фразами читается и статья 1182 г., в которой речь идет о смерти Поликарпа: «В то же лѣто преставися блаженный аньхимандритъ, игоуменъ Печерьскои именемь Поликарпъ, месяца июня в 24 день, в день святоу мученику, праздника Бориса и Глѣба».[296]

Изложенные выше наблюдения дают основания предполагать, что печерское летописание 60–70-х годов XII в. находилось под непосредственным наблюдением Поликарпа, но велось другим лицом. При той огромной популярности печерского архимандрита, который не боялся входить в конфликт с самим митрополитом, имя его не могло не попасть на страницы летописи даже и в том случае, если бы он не имел к нему никакого отношения.

Разумеется, было бы ошибкой в поисках авторства летописных текстов ограничиваться лишь двумя-тремя игуменами, которые попали на страницы летописи. Круг летописцев 60–70-х годов XII в. был шире, причем не ограничивался только книжниками Печерского монастыря. В условиях жесткого соперничества князей за Киев и поочередного владения им Мономаховичами и Ольговичами, отражения этих политических соревнований могли выходить за рамки дуэли известных нам летописцев. Бесспорным может быть только то, что все они принадлежали к кругу духовных лиц, о чем свидетельствует наполненность летописи церковными текстами и изречениями.

Выше уже отмечалось, что характерной особенностью летописания Петра Бориславича (до 1154 г.) было употребление полногласного существительного «веремя». Следующий после него летописец пользовался при определении того же понятия словосочетанием «того же лѣта» или «томъ же лѣтѣ». Примерно с 1173 года в летописи употребляются оба эти временные определения. Правда, существительное «время» теперь теряет свою полногласность: «В то же время преставилъся бяшеть брат его мѣньшии», «В то же время сѣдящю Святославу Всеволодичу в Черниговѣ», «В то же время прислашася Ростиславичи».

Согласно Б. А. Рыбакову, в летописи после 1171 г. заметны три струи: хроника Ростиславичей, хроника южнорусской ветви Юрьевичей и летопись неизвестного автора-киевлянина, связанного с церковью.[297] Видимо, это справедливо, что подтверждается идейной разноголосицей летописи. Летописец Ростиславичей определенно симпатизирует Мстиславу и Рюрику и не скрывает своего негативного отношения к Андрею Боголюбскому. Когда силы двадцати князей, брошенные Боголюбским на Киев в 1173 г., потерпели поражение, он откровенно радовался этому. «И тако вьзвратишася вся сила Андрѣя князя Суждальского, совокупилъ бо бяшеть всѣ землѣ и множеству вои не бяше чила, пришли бо бяху высокомысляще, а смирении отидоша в домы своя».[298]

Другой летописец, рассказывая в статье 1172 г. об изгнании из Владимира «злого и пронырливого, и гордого льстеца, лживого владыку Федорьца», высоко аттестует Андрея Боголюбского, называет его правдивым и благоверным, спасшим людей «высокою рукою благочестивою царскою» от злого Федорца. В действительности, большая заслуга в избавлении владимирцев от произвола Федорца принадлежит митрополиту Константину, приказавшему казнить самозванного владыку на Песьем острове под Киевом, но летописец восторгается Боголюбским. Видимо, этому автору принадлежат также тексты, повествующие о великом княжении Глеба Юрьевича и его смерти. Отношение летописца к князю вполне сочувственное. В посмертном панегирике он называет Глеба благоверным, братолюбцем и благонравным: «В то же время преставися благоверный князь Глѣбъ, сынъ Юрьевъ, внукъ Володимерь, въ Киѣвѣ княжив два лѣта, сей бѣ князь братолюбець, къ кому любо красть цѣловашеть, то не ступашеть его и до смерти, бяше же кротокъ, благонравенъ, манастырѣ любя чѣрнѣцькии чинъ чтяше, нищая добрѣ набдяше».[299]

Если принять во внимание, что Глеб Юрьевич умер не своей смертью, а был отравлен боярами Григорием Хатовичем, Олексой Святославам и Степаньцем, за что Андрей Боголюбский обвинил Ростиславичей, такую высокую аттестацию князя можно расценить как попытку отвести от киевлян подозрения в его убийстве. Разве могла у кого-то подняться рука на такого благочестивого и всеми любимого князя?