Русские летописи и летописцы X–XIII вв.

В летописи Изяслава Мстиславича присутствуют тексты не только Петра Бориславича, но также и других летописцев, в частности черниговского и суздальского. Первый, о чем пойдет речь ниже, рассказал о бесчинствах Изяслава в Черниговской земле и перенесении мощей Игоря Ольговича из киевской церкви святого Семеона в черниговский Спасский собор, а второй угадывается в известиях, относящихся к Юрию Долгорукому и его сыновьям. Характерной чертой стиля суздальских летописцев является перечисление родословной своих князей. «Начало княжения в Киѣвѣ князя великого Дюрга, сына Владимира Мономаха, внука Всеволожа, правнука Ярославля, пращюра великого Володимира, крестившего всю землю Рускоую».[277]

Кроме летописи Изяслава Мстиславича, как считает Б. А. Рыбаков, перу Петра Бориславича принадлежат одиночные записи 1159–1176 гг., а также массив статей 1180–1196 гг.[278] Такое летописное долголетие киевского боярина и дипломата кажется невероятным, однако оно как будто находит свое обоснование и в лингвистическом анализе соответствующих текстов. По мнению В. Ю. Франчук, факты языка подтверждают гипотезу Б. А. Рыбакова и свидетельствуют о том, что Петру Бориславичу принадлежит почти половина текстов Киевской летописи.[279] Ниже мы еще вернемся к проблеме авторства текстов, «отданных» Б. А. Рыбаковым Петру Бориславичу, теперь же перейдем к анализу летописания послеизяславого времени.

В отличие от предшествующего, оно не представляет собой цельного монографического повествования, а как бы соткано из записей разных авторов. Это и неудивительно, если учесть, с какой калейдоскопической быстротой менялись в это время на киевском столе князья. С 1154 по 1159 г. в Киеве поочередно сидели Ростислав Смоленский, Изяслав Давидович, Юрий Долгорукий, вновь Изяслав Давидович и вновь Ростислав. Их великие княжения описаны хроникально без каких-либо обобщений и авторских морализаторств.

Несколько более подробной является великокняжеская летопись Юрия Долгорукого, но и в ней чрезвычайно сложно уловить авторскую позицию. В запутанных междукняжеских отношениях летописец как будто симпатизирует великому князю и даже показывает его благородство, как, например, в событиях, связанных с попыткой отобрать у Мстислава Изяславича Владимир Волынский и передать его племяннику Владимиру Андреевичу. Столкнувшись с упорным сопротивлением владимирцев, Юрий Долгорукий решил снять осаду города, чтобы не погубить людей.

«Дюрги же видя непокорство его (Мстислава. — П. Т.) к собѣ и съжалиси о погыбели людьстѣ и нача молвити дѣтемъ своим и бояромъ своимъ не можемъ стояти сдѣ».[280]

Далее Юрий Долгорукий заявил, что он не может радоваться ни гибели Мстислава, ни его изгнанию, а поэтому лучше завершить этот конфликт миром. Вполне благородно выглядит Юрий и в беседе со своим племянником Владимиром Андреевичем. Он подтверждает свое обязательство перед братом заботиться о нем, как о своем сыне, и просит того удовлетвориться Погорынской волостью во главе с Дорогобужем и Пересопницей.

Иной тональностью отличается рассказ о попытке Юрия Долгорукого выдать Ярославу Галицкому мятежного князя Ивана Ростиславича. Летописец осуждает действия великого князя, считает, что он обрекает Ивана на убийство, и радуется, что под давлением митрополита и игуменов он отказался от этой затеи. Когда же, отправленный назад в Суздаль, Берладник был отбит Изяславом Давидовичем, летописец заметил: «И тако же избави Богъ Ивана от великия тоя нужи».[281]

Сдержанно описывается в летописи и смерть Юрия Долгорукого. Летописец осуждает беспорядки, возникшие после кончины великого князя, называет их злом, но ни единым словом не обмолвился о добродетелях покойного. Подробности рассказа: пир в осьменника Петрила, внезапная болезнь Юрия в ночь после гуляния, пятидневная хворь, а также смерть, наступившая в среду 15 мая, указывают на то, что его запись сделана современником великого князя.

Кто был им, мы не знаем. Осторожно можно предположить, что тексты за 1154–1157 гг. принадлежат тому же летописцу, который вел летопись Изяслава Мстиславича. В. Ю. Франчук, анализируя ее фонетические старославянизмы, пришла к выводу, что стилю Петра Бориславича характерно полногласное употребление существительного «время» — «веремя». Она приводит достаточное количество таких примеров.[282] Тексты, следующие за летописью Изяслава, содержат такую же особенность. 1154 г: «В то же веремя Ярослав приде из Смоленска Киеву»;[283] «В то же веремя приде вѣсть к Ростиславу», «В то же веремя Гюрги поиде к волости Ростиславли». 1155 г.: «В то же веремя приде Гюргеваю исъ Суждаля». 1158 г.: «В то же веремя бяше привелъ Гюрги Ивана Ростиславича».[284]