Русские мыслители

Неудивительно, что при подобных взглядах Толстой чувствовал себя уютнее среди славянофилов. Их идеи писа­тель отвергал; но, по крайности, славянофилы не рвали свя­зей с действительностью — родной русской землей, крес­тьянством, исконным образом жизни. По крайности, они верили в превосходство духа над материей и считали тщет­ными потуги улучшить людскую природу, изменяя не глу­бинную суть, а лишь поверхность земного существования с помощью политических или конституционных реформ. Но кроме этого, славянофилы верили в Православную Цер­ковь, в историческую избранность русского народа, в непо­грешимость истории — поскольку ход истории предначер­тан свыше, — и оправдывали множество нелепостей только потому, что были они исконно русскими; славянофилы по-христиански верили в великое мистическое целое: слитые воедино Церковь и общество, состоящее из православных людей — ушедших, ныне здравствующих и еще не родив­шихся на земле. Ум Толстого противился таким воззрениям, а душа тянулась им навстречу изо всех сил.

Хорошо знал и понимал Толстой лишь дворянство и кре­стьянство — причем дворянство знал и понимал гораздо лучше; он разделял многие безотчетные убеждения своих сельских соседей, помещиков; подобно им, испытывал неодо­лимое омерзение к любому и всякому буржуазному либера­лизму: в романах Толстого мещане-буржуа появляются очень редко. Его отношение к парламентской демократии, женским правам, всеобщему голосованию примерно совпадает с отно­шением Коббетта, Карлейля, Прудона или Дэвида-Герберта Лоуренса. Толстой всецело разделял славянофильское недо­верие ко всем научным и теоретическим обобщениям как таковым — оно и стало связующей нитью, сделавшей отно­шения писателя с московскими славянофилами приятель­скими. Но разум Толстого далеко не шел рука об руку с его подсознательными убеждениями. Толстой-мыслитель оста­вался глубоко родствен pbilosopbes'aM восемнадцатого сто­летия. Подобно им, он видел в патриархальном Государстве Российском и Православной Церкви, любезных славянофи­лам, организованное и лицемерное сборище заговорщиков. Подобно мыслителям французского Просвещения, он искал драгоценных добродетелей не в истории, не в священных миссиях народов, культур и церквей, а в переживаниях отдельной личности, в накапливаемом ею опыте. Подобно им же, он верил в извечные (отнюдь не исторически развива­ющиеся) истины и добродетели, обеими руками отталкивая романтическое представление о расе, или народе, или куль­туре как созидающих началах, а еще яростнее отбрасывал гегельянскую доктрину, гласившую: история есть самовы­ражение самосовершенствующегося разума, воплощенного в людях, общественных движениях, установлениях и учрежде­ниях (идея, изрядно повлиявшая на сверстников Толстого) — до скончания дней земных Толстой считал ее непроницаемо туманным вздором.

Это ясное, холодное, неуступчивое здравомыслие явствен­но сквозит уже в юношеских дневниках, заметках и письмах, а воспоминания людей, знавших Толстого подростком или студентом Казанского университета, подтверждают читатель­ское впечатление. По душевному складу своему Толстой был законченным консерватором, отчасти своенравным и безрас­судным человеком, но мыслил спокойно, логически, сосредо­точенно; за доводами и доказательствами следил очень легко, без робости — сколь бы далеко те ни заводили в итоге: чисто русское сочетание личных качеств, иногда погибельное.

Толстой покинул Казанский университет, заключив, что профессоры несведущи и лишь толкут воду в ступе. Вослед за Гельвецием и его друзьями, отвергавшими в середине XVIII века богословие, историю и преподавание давних языков — по сути, все классическое образование, — отвергал их и Толстой: как нагромождение никчемных сведений, даром не нужных ни единому здравомыслящему человеку. История особенно раздражала его упорными поползновени­ями решать вопросы, вообще не существующие, а все поис­тине важное оставлять незамеченным. «История подобна глухому человеку, отвечающему на вопросы, которых никто ему не делает»[272], — заявил Толстой, ошарашив этими словами однокурсника, запертого вместе с ним в универ­ситетском карцере за мелкое неповиновение начальству. А впервые Толстой обширно и полностью изложил свои воззрения в 1860-е годы, поскольку взялся было сочинить целый трактат, посвященный образованию. В эту попытку Толстой вложил и всю умственную силу свою, и всю предвзятость.