Русские мыслители

епутация гр. Толстого двойственна, — писал известный русский критик Михайловский в ныне забытом очерке: — как из ряду вон выхо­дящего беллетриста и как плохого мыслителя. Эта репутация обратилась уже в какую-то аксиому, не требующую никаких доказательств»¹. Этот, почти всеобщий, приговор оставался в силе и, по сути, никем не обжаловался примерно сотню лет; попытка Михайловского подвергнуть его сомнению оста­лась одной из немногих и особой поддержки не встретила. Сам же Толстой считал своего «левого» приверженца зау­рядным литературным поденщиком либерального толка и удивлялся тому, что им интересуются вообще. Вполне по-толстовски, но вряд ли справедливо. Очерк, озаглавлен­ный автором «Десница и шуйца Льва Толстого», — блиста­тельная и убедительная речь, произнесенная в защиту Льва Толстого как художника и проповедника нравственности, направленная главным образом против либералов и социа­листов, усматривавших в этических поучениях писателя — особенно в прославлении мужика и природных склонностей, в постоянных нападках на ученую культуру — извращенное, изощренное мракобесие, вредившее делу свободолюбия, игравшее на руку священнослужителям и реакционерам. Михайловский отверг эти взгляды и, в течение своей дол­гой и старательной попытки исследовать суждения Толстого и отвеять их просветительские зерна от реакционных плевел, пришел к выводу: взгляды великого творца на человеческую природу и на задачи, стоявшие перед цивилизациями русской

'Десница и шуйца Льва Толстого (1875). См.: Н.Михайловский. Литера­турная критика: статьи о русской литературе XIX — начала XX века. Л., 1989, стр.37.

и европейской, содержали в себе скрытое и неразрешенное противоречие. Михайловский утверждал: отнюдь не являяс! «плохим мыслителем»_у Толстой изучал, а затем изображал идеи ничуть не менее отчетливо, тонко и убедительно, чем людские чувства, нравы и поступки. Отстаивая свое парадок­сальное утверждение — безусловно, вполне парадоксальное в те дни, когда Михайловский работал над очерком, — време­нами автор заходит чересчур далеко; но все-таки, мне кажется, что в основном судит он верно — по крайности, скорее верно, чем ошибочно, — и мои собственные дальнейшие замеча­ния служат всего лишь приправой к этому изысканному блюду.

Толстовские высказывания всегда субъективны и, слу­чается, звучат совершенно дико (например, отзывы о Шек­спире, Данте и Вагнере). Но вопросы, на которые Толстой пытается ответить в своих наиболее дидактических произве­дениях, почти всегда первостепенно важны, принципиальны, почти всегда порождены собственным опытом и почти всегда изучаются — будучи представлены в намеренно упрощенном виде, без каких-либо прикрас — гораздо глубже, нежели при­нято у мыслителей более «объективных» и уравновешенных. Пристальный взгляд в упор неизменно тревожит и раздра­жает. Лев Толстой глядел на вещи в упор и как можно при­стальнее, чтобы отобрать покой и у себя самого, и у читателя. Он имел обыкновение задавать вопросы преувеличенно про­стые, но фундаментальные по сути, сам не зная — по край­ности, в 1860-е и 1870-е годы — правильных ответов, и стя­жал себе славу «нигилиста».

Но, безусловно, Толстой ничего не уничтожал во имя простого уничтожения. Толстому лишь хотелось — больше всего на свете — познать истину. Сколь разрушительна бывает подобная страсть, нам показали другие, отважившиеся копать глубже, нежели дозволяла мудрость, присущая их эпохе: Руссо, Паскаль, Маккиавелли, создатель Книги Иова. Подобно этим людям, Толстой не вмещается ни в какие рамки общественных движений своей —да и любой иной — эпохи. Единственное общество, членом коего Толстой числится —

крамольное братство искателей истины: тех, кому не давали и, похоже, вовеки не дадут ответов — во всяком случае, отве­тов хоть мало-мальски приемлемых с их собственной точки зрения и с точки зрения родственных им душ.