Русские мыслители

Буонарроти, чем образ действий, рекомендуемый Марк­сом и Энгельсом (во всяком случае, после 1851-го). В конце концов, Россией к 1917 году самодержавно правил отнюдь не высоко развитый капитализм. Русский капитализм все еще набирал силы, а до власти добраться не успел, поскольку по-прежнему стряхивал оковы, наложенные на него монар­хией и бюрократией, — подобное было и во Франции восем­надцатого столетия.

Но Ленин действовал так, словно банкиры и заводчики уже прибрали бразды правления к рукам. Он и действовал и говорил, словно исходя из этого, — но ленинская рево­люция преуспела не столько потому, что большевики якобы овладели всеми финансовыми и промышленными центрами государства (историкам уже следовало бы опровергнуть сие утверждение), сколько потому, что решительная и хорошо обученная клика профессиональных революционеров захва­тила власть чисто политическую — в точности придержива­ясь ткачевских наставлений.

Успей российский капитализм достигнуть стадии разви­тия, коей, согласно историческим теориям Карла Маркса, ему надлежало достичь, дабы пролетарская революция гря­нула успешно, — решительная кучка мятежников (причем очень маленькая!), устроившая по сути дела обычный путч, ex hypothesis не продержалась бы у власти долго. И Плеханов, яростно обличавший Ленина в 1917-м, твердил об этом без устали — справедливо не обращая внимания на ленинские доводы: дескать, многое можно позволить себе в отсталой стране, ибо итоги восстания должным образом закрепятся после революций, что, согласно гениальным предсказаниям Карла Маркса, успешно последуют за русской на более про- мышленно развитом Западе.

Вышло иначе; история доказала: предположения Ленина неверны, — однако болыиевицкая революция не пошла прахом. Неужто марксистская историческая теория неверна? Или меньшевики неверно поняли ее, проглядели антиде­мократические тенденции, торжество коих учение Маркса предполагало по самой сути своей? В каком же случае мень­шевистские нападки на Михайловского и его друзей были всецело оправданы? К 1917 году страх меньшевиков перед болыиевицкой диктатурой вырастал из соображений, подоб­ных прежним; более того, результаты Октябрьской револю­ции оказались пугающе схожи с теми, которые предрека­лись противниками Ткачева, говорившими: если его методы восторжествуют, неизбежно возникнет «элита», обладаю­щая диктаторской властью. Теоретически элите полагалось бы рассеяться, исполнив свою задачу; но — как неустанно повторяли народники — на деле она, всего скорее, станет еще более воинственной и могучей, а затем примется уве­ковечивать себя: ни единая диктатура не устояла перед таким соблазном.

Народники были убеждены, что погибель крестьянской общины означала бы погибель (во всяком случае, долгий обморок) русской свободы и равенства; а левые эсеры, пря­мые потомки народников, потребовали децентрализован­ного, демократического деревенского самоуправления; на это согласился Ленин, заключивший с эсерами временный союз в октябре 1917-го. Но в должный срок большевики отвергли эту программу и сделали профессиональные революционные ячейки — вероятно, самый своеобразный вклад, внесенный народниками во всемирную революционную практику, — сплоченной иерархией централизованной политической вла­сти, упорно и яростно обличавшейся представителями народ­ничества, пока их самих — уже звавшихся к тому времени социалистами-революционерами (эсерами) — не запретили и не истребили.

Коммунистическая практика — Ленин охотно призна­вал это — была многим обязана движению, именовавше­муся народничеством: коммунисты заимствовали приемы и повадки у своих же противников, чуть видоизменяли заимствованное — и с великим успехом ставили на службу тому самому делу, которого народники столь отчаянно страшились.

Толстой и просвещение

_Р