Русские мыслители

Имеется и особо яркое уподобление: всякий великий чело­век подобен барану, коего пастух особо и заботливо откармли­вает, — ибо впоследствии «именно этот самый баран, обли­тый жиром, убивается на мясо»[81]. Поскольку баран исправно жиреет — а возможно, и оттого, что вдобавок носит бубен­чик и до поры до времени шагает во главе отары, — он легко способен вообразить себя избранным вожаком, вождем стада, счесть, будто прочие овцы движутся в известном направлении лишь подчиняясь его бараньей воле. Так баран полагает сам, и не исключено: так же полагает и стадо. Но ведь он избран и отмечен отнюдь не ради того, чтобы исполнять роль, которую сам себе приписывает, но ради грядущего убоя — цели, пре­следуемой существами, чьих намерений не постичь ни барану, ни остальным овцам. Наполеон для Толстого — точно такой же баран; и Александр, до известной степени, тоже — равно как и все без исключения великие исторические лич­ности. И впрямь, один проницательный литературовед[82] ука­зывает: иногда Толстой чуть ли не пренебрегает историчес­кими свидетельствами, а зачастую преднамеренно искажает факты — дабы подкрепить свой излюбленный тезис.

Одно из ярких тому свидетельств — образ Кутузова. Пьер Безухов, например, или Платон Каратаев — герои вымышлен­ные, и Толстой имел неотъемлемое право наделять их всеми чертами, восхищавшими авторскую душу: и смирением, и свободой от бюрократической, научной либо иной дру­гой рационалистической слепоты. Но Кутузов — лицо исто­рическое; тем поучительнее проследить шаги, посредством коих автор преображает лукавого, стареющего, слабого слас­толюбца, придворного лихоимца и чуть ли не лизоблюда из ранних набросков «Войны и мира» (Толстой опирался на достоверные источники) в незабываемое олицетворение русского народа — во всей простоте его, и всей природной мудрости. Дойдя до знаменитого эпизода — одного из наи­более трогательных во всемирной словесности, — где Тол­стой описывает, как будят Кутузова, стоящего лагерем в Лета- шевке, и сообщают ему, что французская армия отступает, мы уже успели позабыть обо всех исторических сведениях и обретаемся в мире воображаемом, в исторической и эмо­циональной атмосфере, не оправданной чьими-либо свиде­тельствами, почти полностью придуманной, однако во имя общего замысла необходимой Толстому. А завершающий апофеоз Кутузова начисто антиисторичен, вопреки неустан­ным заверениям Толстого о неколебимой приверженности святому делу истины.

В «Войне и мире» Толстой обращается с фактами по усмо­трению, высокомерно и бесцеремонно, ибо им всецело вла­ствует стремление разделить и противопоставить первосте­пенно важный и все же обманчивый всечеловеческий опыт: понятие свободной воли, чувство ответственности и частную повседневную жизнь — действительному бытию: неумоли­мому историческому детерминизму—непосредственно, разу­меется, не ощущаемому нами, однако осознаваемому как истина благодаря неопровержимым теоретическим построениям. Это, в свой черед, ведет к мучительному внутреннему разладу— многостороннему для самого Толстого, — разладу меж двумя системами ценностей: общественной и частной. С одной стороны, если переживания и непосредствен­ный опыт, на коих, в конечном счете, зиждутся житейские ценности, признаваемые всеми, включая историков, суть не более, нежели огромные заблуждения, то во имя истины, об этом следует объявлять безжалостно и во всеуслыша­ние; а ценности и толкования, порождаемые упомянутыми заблуждениями, должно обличать и развенчивать. В извест­ном смысле, Толстой пытается это проделать — особенно философствуя, как на страницах, являющих читателю испо­линские сцены общественного бытия или батальные картины, посвященные передвижению народов или метафизическим рассуждениям. Но, с другой стороны, Толстой занимается и совершенно обратным, противопоставляя панорамному виду общественной жизни куда большую ценность лич­ного опыта, противополагая конкретную и многоцветную действительность частного людского существования блеклым абстракциям, предлагаемым учеными либо историками — особенно последними, «от Гиб [б] она до Бокля»[83], коих он столь сурово развенчивает: оба принимали собствен­ные пустые понятия за действительные факты. И все же, первенством частного опыта, людских отношений и доб­родетелей обусловливаются те взгляды на жизнь, то ощу­щение личной ответственности, та вера в свободу и воз­можность непроизвольного действия, которым посвящены лучшие страницы «Войны и мира» и которые суть именно те заблуждения, что следует искоренить, дабы стать лицом к лицу с истиной.