Русские мыслители

Ужасающую сию дилемму вовеки не решить оконча­тельно. Случалось, Толстой колебался — например, истол­ковывая свои намерения в работе, опубликованной прежде, нежели заключительная часть «Войны и мира» вышла в свет[84]. Человек в некотором смысле свободен «совершить действие или воздержаться от него, как скоро действие это касается [его] одного...» Он способен «по одной своей воле» поднять и опустить руку. Но личность, взаимодействующая с Дру­гими, уже не свободна и вливается в общий безудержный поток. Свобода реальна, однако ограничивается рамками зау­рядных поступков. Временами гаснет и этот слабый лучик надежды, ибо Лев Толстой объявляет, что нельзя признать и малейших исключений из вселенского закона: или каузаль­ный детерминизм властвует всецело, или его не существует вообще, и царствует хаос. Человеческие поступки могут выглядеть независимыми от связей человека с обществом, и все же они отнюдь не свободны, они — составная часть общественного бытия. Наука не в силах уничтожить ощу­щение свободы, без коего нет ни нравственности, ни искус­ства, но способна его отрицать. «Власть» и «случайность» — лишь названия, порожденные невежеством касаемо при­чин и следствий, но ведь причины и следствия существуют независимо от того, чувствуем мы их наличие или нет. По счастью —нет; ибо ощущай мы это бремя, едва ли воз­можно было бы действовать вообще; с утратой иллюзии остановилась бы жизнь, текущая только благодаря нашему блаженному неведению. Но жизнь течет по-прежнему: нам вовеки не обнаружить всех причинно-следственных цепочек, заправляющих миропорядком; число причин бес­конечно велико; сами причины исчезающе малы, а исто­рики отбирают несуразно малое их количество и припи­сывают все на свете произвольно выбранным причинным крохам. Как поступала бы идеальная историческая наука? Применяла бы исчисление, посредством коего эти «диф­ференциалы» — величины, стремящиеся к нулю, исчеза­юще малые человеческие и не-человеческие действия и поступки — интегрировались бы; таким образом, истори­ческий континуум больше не искажался бы дроблением на случайные, произвольные сегменты[85]. Толстой излагает способ исчисления «бесконечно-малыми единицами» с пре­дельной ясностью, привычно используя простые, живые, точные слова. Анри Бергсон, составивший себе имя тео­рией действительности как потока, искусственно дробимого естественными науками, а посему искажаемого, лишаемого и непрерывности, и жизненности, развивал очень сходную мысль и несравненно дольше, и запутаннее, и неправдо­подобнее — да еще и без нужды жонглировал учеными терминами.

Это не мистический и не интуитивистский взгляд на жизнь. Наше неведение о ходе бытия коренится не в изна­чальной непостижимости первопричин, а лишь в их мно­жественности, в крохотности мельчайших единиц, в нашей собственной неспособности разглядеть, услышать, запомнить, отметить и сопоставить достаточное количество имеющихся данных. В принципе, всеведение доступно даже эмпиричес­ким существам — а вот на практике недостижимо для них. Лишь это — и ничто иное, более глубокое либо интересное, — источник людской мании величия, всего нашего безумного самообмана. Коль скоро в действительности мы лишены свободы, а жить не можем без убеждения, что свободны, — как же быть? Толстой приходит не к ясным выводам, а только к точке зрения, отчасти подобной взглядам Берка: лучше при­знать, что происходящее в окружающей жизни мы разумеем лишь по мере наших скромных сил, подобно прочим, обыч­ным людям — простым и бесхитростным, не испорченным теориями, не ослепленным пылью, что вздымают именитые ученые мужи, — нежели представления, продиктованные здравым смыслом, а вдобавок еще и проверенные долгим опытом, отвергать ради лже-наук, воздвигнутых на песке никчемнейших данных, способных лишь заманивать и вво­дить в заблуждение. Таково отношение Толстого ко всем раз­новидностям оптимистического рационализма, к естествен­ным наукам, либеральным теориям прогресса, германскому военному гелертерству, французской социологии — к любому и всякому самоуверенному и безоглядному помы- канию обществом. Вот почему Толстой изобрел Кутузова, руководившегося простым, русским, естественным чутьем, презиравшего и не замечавшего германских, французских и итальянских военных, — изобрел и возвел в достоинство народного героя, каковой титул Кутузов, отчасти благодаря своему литературному портрету, написанному Толстым, сох­раняет поныне.