Русские мыслители

«Правда, что англичанин или американец, говоря: "я — англичанин"я — американец* говорят этим словом: ^вя — человек свободныйнемец же говорит: "я — раб_у но зато мой император сильнее всех государей, и немецкий солдат, кото­рый меня душит, вас всех задушит<... > у каждого народа свои предпочтения — немцы без ума от своей государствен­ной дубины» К

Бакунин чуял всякий гнет безошибочно, всей душой он восставал против любой учрежденной власти и любого навязанного порядка, безошибочно распознавал чело­века властолюбивого, кем бы тот ни был: императором Николаем I, Бисмарком, Лассалем или Карлом Марксом (последний был в глазах Бакунина трижды властолюбив: как германский подданный, гегельянец и еврей)[180]. Но Бакунин отнюдь не серьезный мыслитель, не проповедник нравствен­ности, не психолог; от него не нужно ждать ни теорий общественного развития, ни политических доктрин: приме­чайте его мировоззрение и темперамент.

Из его сочинений любого периода не извлечь ни еди­ной связной идеи — в них лишь пламень воображения, напор и поэзия, а еще неудержимая тяга к сильным ощуще­ниям, к напряженной жизни, к разрушению всего мирного, уединенного, опрятного, упорядоченного, мелкого, филис­терского, привычного, умеренного — всей однообразной, обыденной житейской прозы. Его мировоззрение и уче­ние были крайне легковесны, да в общем, и сам он понимал это хорошо — и добродушно посмеивался, будучи уличен[181]. Бакунин хотел поджечь как можно больше и елико возможно скорее; мысль о любом и всяком хаосе, насилии, мятеже весе­лила его безмерно.

Когда в знаменитой «Исповеди» (написанной за тюрем­ной решеткой и адресованной Царю) он говорит, что силь­нее всего на свете ненавидит спокойную жизнь, что с наи­большим пылом всегда стремился к чему-нибудь — чему угодно — фантастическому: к неслыханным приключениям, вечному движению, действию, битве; что задыхается в без­мятежных окружающих условиях, — он лишь подытожи­вает и содержание, и отличительные особенности своих сочинений.

VI

Вопреки prima facie[182] сходству — общей ненависти к рус­скому правительству, общей вере в русского крестьянина, вопреки теоретически федералистским и прудонианско- социалистическим убеждениям, вопреки своей ненависти к буржуазному обществу и презрению к мещанским добро­детелям, вопреки своему антилиберализму, воинствующему атеизму, взаимной дружеской привязанности, общности социального происхождения, вкусов и образования — различия меж обоими друзьями были весьма глубоки.

Герцен (хотя это редко признают даже величайшие почитатели его) — самобытный мыслитель: независимый, честный и неожиданно глубокий. Во времена, когда все вокруг толковали о панацеях, обширных системах и простей­ших решениях, проповедовавшихся то выучениками Гегеля, Фейербаха и Фурье, то мистически настроенными общест­воведами — христианами или неохристианами; когда ути­литаристы либо приверженцы Средневековья, печальные романтики либо нигилисты, вразнос торговавшие «научной» этикой и «эволюционной» политикой, разношерстные ком­мунисты либо анархисты предлагали мгновенное исцеление общественным недугам и рисовали человечеству далекие смутные утопии — социальные, экономические, теософские,

— Примечание

— на первый взгляд; здесь: внешнему. 201

метафизические — Герцен сохранил в чистоте свое ощуще­ние действительности.

Он разумел: общие и отвлеченные понятия — «свобода», «равенство» и т. п. — должны излагаться и ясно, и точно, и применительно к существующей обстановке, иначе они, в наилучшем случае, только растревожат поэтическое вооб­ражение и переполнят людей благородными чувствами; а в наихудшем — оправдают безумства и преступления. Он постиг—и для его эпохи это было гениальным открытием, — что сами вопросы вроде «в чем же смысл жизни?» или «чем объяснить, что события, по большей части, совершаются именно так, а не иначе?» или «каковы же главная цель, главная структура, главное направление истории?» в немалой степени звучат нелепо.