Русские на Индигирке

— Видно, шибко большого начальника привез, — сказал приезжий. — Портфель-от страсть большой.

Я сначала не понял, при чем тут большой портфель, но позже узнал, что в Русском Устье считали: чем больше начальник, тем большей величины должен быть у него портфель.

Тетка Апрасенья кому-то приказала снять трубочицу, нащипала лучины, ожигом расковыряла засыпанные в загнетке угли, стоймя поставила в чувал лучины, подожгла углями их концы, добавила несколько поленьев, и в избе воцарилось огненное зарево, которое обдало светом все закоулки, донося до нас ласковое тепло.

В избу зашел Кешенька, братан хозяйки дома.

— Няня, — сказал он, — Кислевские и Шелоховские тоже вечерное затопили.

Хозяйка приготовила строганину, поставила соль, положила обрывок сетки, заменяющий салфетку, и пригласила нас к столу.

— Милости просим, гости дорогие, отведайте, не побрезгуйте, наше кушанье. Чем богаты, тем и рады.

Пили чай вприкуску с сахаром, с большим наслаждением и очень много. В это время в дом зашел мужчина среднего роста, смуглый, с рыжеватыми усами. Носил он суконное пальто на песцовом меху с бобровым стоячим воротником, черные, как вороново крыло, камусные торбоса с пагнетками из росомахи и с верхами, отделанными зеленым сукном.

Вошедший был явно навеселе. Он поздоровался с нами и поклонился хозяйке.

— Нянечка моя золотая, не пообидишься на меня. Шуринок мой любимый, Таврило Миколаевич, видно, шибко меня ждал и от души меня угостил. Вот и пришел я маленько выпитой, а пил-то я всего две стопочки, но в голову вышло. Вот она, русская хмель!

Мишенька подсел ко мне и начал потихоньку рассказывать:

— Это и есть наш дядя Ваня Шкулев, по прозвищу Такишок. Про его собак мы и баяли у нарты. А Таврило Николаевич в эту зиму в казенном доме постой держит. Видно, кто-то из экспилицких выпивку привез, вот он и дал своему зятю маленько отведать.

Такишок между тем запел старинную песню:

Грозный царь Иван Васильевич,

Он копил силу ровно три года,

На четвертый год воевать пошел.

Стал он своей силушке наказывать:

— Ох вы, дети, мои дотушки,

Развоенные мои солдатушки,

Нам горою идти — города не взять будет.

Вы копайте рвы, рвы глубокие,

Нагружайте лодки с товарами,

Не зовите меня самым царем,

А зовите меня купечишком богатеньким.

Присутствующие внимательно слушали и в такт покачивали головами.

Когда песня закончилась, дядя Егор обратился к Такишку: «Ваня, спой-да нашу любимую-ту». Иван с удовольствием запел. Егор и Кешенька подхватили. И полилась раздольная русская песня:

Был я мальчик, был свободен,

Не знал я горя и нужды,

И все родные меня любили,

Избаловали как дитю.

Баловство меня сгубило.

Сбился я с правильной пути,

В одну негодную влюбился,

Наперекор своей души.

Она клялася и божилась

Своей неверною душой,

А я поверил, бедный мальчик,

Своей безумной головой.

Сижу вечернею порою,

Лампада тусклая горит,

Там за железною решеткой,

У часового штык блестит.

Я становился на колени,

Все я бога умолял,

Одна молитва оправдалась,

И я из замка убежал.

Да! Это было непостижимо, невероятно, необъяснимо! Здесь, на далеком глухом Севере, на берегу Ледовитого океана перед моими глазами, как во сне, встали картины далекой и Древней Руси. Но это было наяву.

В избе стало совсем темно. В чувале дрова догорали, оставалась светящейся только загнетка.

«Дука, золотце, затепли-да леечку», — обратилась тетка Апрасенья к старшей дочери, Дуся, восьмилетняя девочка, принесла закопченное блюдечко, налила туда каржевинку — протухший рыбий жир и, подняв подольчик своего платьица, на голой коленочке стала из каких-то грязных тряпочек сучить шнурок.

Приготовив фитилек, смочила его в каржевинке, положила в блюдечко, кончик фитилька выдвинула за бортик и подожгла. Леечку Дуся поставила на дощечку — лопаточку, воткнутую в столбик у передней стены. В избе стало светлее и теплее, так как Кешенька уже успел слазить на крышу и закрыть трубу чувала большой меховой затычкой — трубочицей.

Дядя Егор вдруг засуетился. Ему надо было позаботиться о своих четвероногих друзьях, хорошо их накормить, сделать снежную загородку от холодного шелонника. Кешенька заблаговременно для Егоровых собак приготовил вичь.

Я вышел прогуляться по заимке. В середине поселка стояло довольно солидное рубленое здание, обмороженное снаружи снегом, — это была школа, перестроенная из церкви.

Почти все дома были рублеными, но без крыш. На улицах ни души. Ярко светила луна, мерцало бесчисленное множество звезд. Лаяли собаки.

Вдоволь нагулявшись и изрядно промерзнув, я вернулся на ночлег. Домашних я застал за разговором о далекой старине. Рассказывал Такишок: