Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели

Так вот, возвращаясь в советское посольство в Чунцине, где я, молодой комиссар, еще вчера крестьянский паренек, внимательно слушаю советского посла Панюшкина. Отмечу, что с Панюшкиным и его семьей мне не раз приходилось обедать за одним столом. Едок из Панюшкина был плохой, он страдал болезнью желудка, которую ему позже излечили в Америке, сделав операцию. Ели мы обычно супец, пельмени, селедку, пили сок. На столе всегда стояли бутылки с разнообразным спиртным и рюмки, перевернутые кверху донышком. Посол предлагал желающим выпить, но я этим никогда не пользовался, выигрывая в уважении окружающих, но неизменно теряя в связях среди «нужных» людей, многие из которых питали пристрастие к спиртному.

Очень вхожим в семью посла был начальник штаба главного военного советника Павел Федорович Батицкий, здоровый мужик с рыкоподобным голосом, большим острым носом и серыми напористыми глазами, слегка смахивающий на медведя. Как-то раз он даже приводил врачей, когда Панюшкину стало плохо — прихватил желудок, прямо за столом и посольские врачи ничего не могли сделать. Как известно, Батицкий дослужился до Маршала Советского Союза и Главкома войск ПВО страны. Свои резкие и грубые манеры, как модно было в русской армии во все века, при медвежьей внешности, он умело дополнял лисьими повадками. Например, установил порядок, что прежде чем мне ехать к послу, я должен был побеседовать с Павлом Федоровичем, желавшим быть в курсе дела, потом, чтобы посол не заметил моей задержки в пути, он давал машину, и сильный американский «Плимут», ревя мощным мотором, за несколько минут подкатывал к воротам советского посольства. Вообще, наш огромный аппарат управления, по моим впечатлениям, процентов на девяносто занимается не делом, а играми, которые заключаются в вычислении того, кто что знает, а кто чего не знает, кто «прокололся», а кто сделал верный ход, и прочей аппаратной дребеденью.

Завершая воспоминания о советском посольстве тех лет в Чунцине, скажу только, что Панюшкин, бывший в свое время командиром кавалерийского полка на Дальнем Востоке, где изучил английский язык, о чем он мне сам рассказывал, позже был назначен послом Советского Союза в Соединенных Штатах Америки — как известно, должность, от которой до самого верха — рукой подать. Но в 1947 году произошли события, которые лишний раз демонстрируют, что даже самый порядочный человек, а именно такое впечатление производил на меня Панюшкин, в объятиях нашей Системы способен на самые сомнительные поступки. С войны я привез маленький, ламповый, очень красивый, коротковолновый, с тремя диапазонами приемничек «Филлипс», который потом благополучно расколотил, уронив на пол, мой сын Виталий. Так вот, в 1947 году зарубежные радиостанции, которые я время от времени слушал, что политработникам тогда разрешалось, вытащили на свои радиоволны знакомую мне фамилию «Панюшкин» и принялись трепать ее с усердием домохозяйки, трясущей грязный половик. Чем же отличился мой знакомец? Выяснилось, что одна из учительниц, москвичка, преподававшая что-то в школе для детей работников посольства, видимо взбесившись от прелестей нашего социалистического бытия, кинулась в объятия империалистических акул: убежала из посольства, решив поселиться в Соединенных Штатах. Как уверяли западные радиоголоса, Панюшкин организовал ее похищение и возвращение в посольство. Педагога заперли в комнате на четвертом этаже, окна которой выходили на проезжую часть улицы. Видимо, прекрасно предвидя свое «лучезарное» колымское будущее, молодая женщина, как говорят, по договоренности с агентами ЦРУ, решила бежать, выпрыгнув из окна четвертого этажа прямо на улицу, где ее подобрали американские полицейские и отвезли в больницу со сломанной ногой. Во всем произошедшем и наши, и американцы обвинили Панюшкина: наши за то, что действовал неумело и связался (попробовал бы не связаться) с особой, на которую можно было просто не обратить внимания, а американцы, как водится, обвинили в нарушении прав человека, что, понятное дело, по нашей версии было злостной ложью и провокацией. Однако, карьеру Панюшкина вся эта история поломала. Скоро он возвратился в Москву, и радиоволны уже никогда не приносили известия о нем, как о деятеле первой величины. Лекторы — международники, приезжавшие после этой истории в Монино, под Москвой, где я тогда служил, с оттенком радостного удовольствия и якобы сочувствия, как обычно говорят о сильных людях, «не вписавшихся в поворот», «жалели» Панюшкина: такой хороший дипломат и связался с такой дрянью. Наверное, ни в одной стране мира сочувствие поскользнувшимся или неудачникам не бывает настолько лицемерным. А учительница добилась своего — стала американской гражданкой.