Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели

Раздумывая о роли и судьбе «Ротатой Марфы», скажу и о роли провокаторов в судьбе русской революции. Как известно, провокатором был и один из крупнейших партийцев-большевиков Малиновский — «Азеф». Ему безоговорочно доверял Ленин. Как известно, «Азеф», закадычный друг Сталина, пытался уйти от расстрела, утверждая, что принес революции больше пользы, чем вреда. Нечто подобное могла бы утверждать пламенный ахтарский базарный оратор «Ротатая Марфа». Но дело не в ней. Недавно обнародованы документы, согласно которым Сталин, пойманный жандармами после одной из экспроприаций, предпочел перспективе неизбежного повешения сотрудничество с царской охранкой и некоторое время довольно аккуратно поставлял сведения — как указывается в жандармском документе, до самого избрания в члены ЦК партии большевиков, после чего партийно-революционная карьера оказалась явно более перспективной, чем роль мелкого осведомителя. Думаю, вряд ли кто-нибудь докопается сегодня до неоспоримой истины. Было время замести любые следы и упрятать любые концы в воду. Но меня, человека, на глазах которого Джугашвили делал свою фантастическую политическую карьеру, не оставляет ощущение вероятности такого оборота событий. Слишком многое в нашей последующей жизни носило откровенно полицейско-провокационный характер. Провокации и полицейщина стали таким же естественным атрибутом нашей жизни, как карточки на хлеб и дырявая изношенная одежда. Слишком многое в характере этого человека соответствовало роли провокатора.

В начале марта 1922 года, как я уже упоминал, скончалась наша бесстрашная защитница, прабабушка Татьяна — девяностовосьмилетняя дочь и мать крепостных крестьян. Прервалась связь времен. Как только мы схоронили ее, сразу начался очередной этап ограбления окончательно осиротевшей семьи. Писать об этом больно и неприятно, но так уж постановил я себе, принимаясь за эти мемуары — писать правду. К нам в дом заявился ее сын, наш дед, Яков Захарович Панов, отец моего отца, и предложил нашей матери, Фекле Назаровне, план переселения, не менее грандиозный для нашей семьи, чем великое переселение народов, волнами прокатывавшееся по приазовским степям в последние два тысячелетия. Оказывается, дед решил свести старые счеты, забрать-таки наш дом и двор в пользу своего сына от другой жены, Ивана Яковлевича Панова, а мы, пятеро малых детей с матерью, должны были следовать в маленькую хатенку, купленную нам на окраине станицы. В противном случае дед категорически отказывался помогать матери воспитывать малолетних сирот, которые должны были «пойти по миру». Хорошо помню, как после этого визита деда мать села на край кровати и, пригорнув к своей груди нас, пятерых детей, долго и горько плакала. Ивану было тринадцать лет, а младшему Николаю всего три года.

В хате было холодно и, по обыкновению последних лет, голодно. Этот эпизод я предлагаю внимательно прочесть апологетам доброго сердца русского народа и честной бедности. Думаю, что все народы одинаковы, а от всех видов бедности люди в достаточной степени звереют. Была зима, и мы буквально замерзали в своей хате от холода и голода на глазах довольно состоятельных родственников. Но вся семья была охвачена настроением, которое возникает у людей в отчаянных ситуациях, подобное которому я видел через двадцать лет у наших войск под Сталинградом: ни шагу назад из родной хаты, откуда родственнички пытались выкурить нас голодом и холодом. Старший брат Иван, которого дед смертельно боялся, не без основания считая способным на все, строил планы поджога дедовского подворья, намечая пустить красного петуха под верховой ветер. Но особенно укрепило решение нашей семьи не трогаться с места поведение нашего соседа по двору Лебедя, который, заметив, что уже три дня из трубы нашей хаты не идет дым, и путем простейших умозаключений, видимо непосильных нашим родственникам, придя к выводу, что нам просто нечем топить, молча перебросил через забор в наш двор десять кулей камыша. Этот жест человеческой доброты я помню по сей день.