Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели

Играла смерть и с моей комиссарской головой. Старуха будто шутила, как хулиган гладит, порой, по голове ребенка, демонстрируя к нему свое расположение. С новым пополнением в наш полк пришел крепкий, медвежьего вида, молодой парень. На его голову не нашлось кожаного летного шлема, а вторая голова такого размера была в полку только у меня. Парень попросил мой шлем и я, не собиравшийся в тот день вылетать в бой, дал ему его. Самолет парня не вернулся из полета над Саур-Могилой, где небо бушевало металлом и огнем. Я раздобыл себе другой шлем и совсем было забыл об этой потере. Но уже после войны тыловики напомнили — роясь в моем вещевом аттестате, обнаружили числящийся за мной шлем. Пристали, как дерьмо к штанам, и объяснить этой тыловой сволочи, что мой шлем пропал вместе с молодым парнем, в первом же боевом полете сложившем свою голову за ту самую Родину, интересы которой интенданты оберегали на складах, ей Богу не хотелось. Молча уплатил сто пятьдесят рублей, немалые по тем временам деньги, и как будто побывал на поминках своего боевого товарища, погибшего, в уже далеком 1943-м, над давно безмолвной Саур-Могилой.

Так старуха-смерть будто заигрывала со мной: то мой планшет, помеченный фамилией, окажется в разбившемся самолете, то шлем, за мной числящийся, окажется на голове погибшего пилота. Но меня судьба решила для чего-то приберечь. Может быть для того, чтобы я попытался рассказать о погибших товарищах?

Но я отвлекся. Итак, мы отдыхали и готовились к новым боям, в местах, где еще недавно славянское крестьянство под руководством неустрашимого батьки Махно пыталось совершить рывок к свободе. Рывок этот пришелся не ко времени. Верх взяли начетчики, решившие, не без выгоды для себя, повести к счастью, свободе, как они ее понимали, великий народ, одев на него кандалы и цепи. В очередной раз головы славян кружились от предвкушения полной абсолютной воли, они видели чудные сны, но просыпались в цепях. Рвавшиеся к власти еврейские и кавказские вожачки сумели сплести такую сеть из репрессий, постановлений и инструкций, а русский мужик настолько доверчиво взялся им помогать, что птичка народной свободы опять оказалась в клетке.

На рубеже реки Молочной по высокому противоположному берегу закрепилось до двадцати дивизий, той самой шестой немецкой армии, воевать с которой мне, казалось, было предназначено вечно. Именно на ее позиции в конце сентября начал наступление наш Четвертый Украинский фронт, под командованием Толбухина и представителя ставки маршала Василевского. Главный удар наносился на правом крыле фронта силами пятой ударной армии генерала В. Д. Цветкова, сорок четвертой армии В. А. Хоменко и второй гвардейской армии генерала Г. Ф. Захарова. Вспомогательный удар, южнее Мелитополя, осуществляла 28-я армия генерала В. Ф. Герасименко. В резерве находилось 51-я армия генерала Крейзера — выхоленного, боевого и решительного еврея. Опять оглушительно била артиллерия, потом немецкие позиции долбила авиация, а потом поднимались в бой и шли на немецкие пулеметы цепи нашей плохо одетой, в обмотках и грубых ботинках с заклепками, многострадальной пехоты. Как обычно, немцы хорошо укрепились, и мы несли большие потери, продвигаясь незначительно. Только к девятому октября 28-я армия вклинилась в немецкую оборону и начала бои за Мелитополь, обходя его с юга.

А восьмого октября нам в полк поступил боевой приказ: вылететь для сопровождения бомбардировщиков дивизии генерала Чучева, которая будет наносить массированный бомбовой удар с пикирования по переднему краю обороны немцев, возле села Михайловка, что севернее Мелитополя. Петя Дзюба повел в бой 22 истребителя, которые подстроились к трем полкам пикирующих бомбардировщиков, всего девяносто машин, круживших над нашим аэродромом. Пикировщиков вел в бой мой однокашник еще по летной школе в Каче, приятель и хороший знакомый семьи, Федя Белый, уже полковник и замкомандира дивизии. Мы встретились с Федей на аэродроме Юрьевка, куда он прилетал для согласования действий.