Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели

Мандатная комиссия заседала за покрытым красным кумачом столом, в комнате, в которую запускали как к зубному врачу — поодиночке. Члены мандатной комиссии торжественно сообщили, что мне доверено служить в рядах славной конницы товарища Буденного. Однако во время разговоров с ребятами под дверью, я уже определился, что больше всего мне подходят флот или авиация. Опять же таки, будучи погонычем, я только и делал, что глазел на голубое небо над степью, а в родном Меотидском болоте плавал как рыба. Эти две стихии были мне близки. Да и чувствовал, что мудрые дяди за столом мандатной комиссии хотят, как водится, всучить мне, что похуже. Жизнь развивала интуицию. Потому я наотрез отказался от роли героя кавалерийских рейдов, сославшись на то, что от лошадиной вони у меня душу воротит. Мандатная комиссия попыталась засунуть меня в танк, но я выкрутился, снова сославшись на обоняние — запах бензина вызывает непреодолимое отвращение. Оставался военно-морской флот. Меня совсем уж было решили направить в Ленинградский судостроительный военный институт, но не судьба мне было пылить клешами по Невскому — список кандидатов в моряки был полон. Я попросился в летчики, и меня совсем уже было отправили в Покровскую (ныне Энгельс) на Волге, недалеко от Саратова, летную бомбардировочную школу. Наверняка спалили бы немцы на каком-нибудь неуклюжем ТБ-3. Но в коридоре я уже слышал, что есть летная школа в Крыму, который представлялся мне сверкающим морем, виноградными плантациями, шелестящими пальмами — словом, жизнью по всем правилам. Да и до Кубани недалеко. Туда я и попросился. Но список желающих поступить в Качинскую военную школу имени Мясникова, что в Севастополе, был забит до отказа. Однако председатель комиссии посидел в раздумье, вороша большие «простыни» бумаг со списками, и махнул рукой: «Запишем пятьсот двадцать шестым — все равно будет отчисление». Мне пожали руку и отпустили с миром, предложив взять двухмесячный отпуск, чтобы явиться в этот самый зал, на это самое место 28 мая 1932 года. Так вместо плавников рыбы пошла моя жизнь под символом лопастей самолетного пропеллера.

С документами, полученными в мандатной комиссии, на руках, я явился в рабфак. Директор, старый большевик, участник революции, чем постоянно хвалился, читавший у нас историю партии, которую толком не знал сам, с трудом озвучивая брошюру Ярославского, вдребезги раскритикованную позже (автор каялся, признавая свои ошибки, расчищая таким образом место для сталинского «Краткого курса»), покрутил головой и сообщил мне то, что я знал уже и без него: отныне я уже не рабфаковец, а мобилизованный в Рабоче-Крестьянскую Красную Армию. Мне оставалось только получить документ об окончании полного среднего образования, в котором было указано, что я окончил третий курс рабфака. Этим занималась наш завуч — чернявая, очень энергичная еврейка, лет сорока пяти, по фамилии Рубинчик, заправлявшая всем на рабфаке. Она знала дело и была грамотным человеком.

Я получил двухмесячную стипендию, проездные документы и с Казанского вокзала потащился в плацкартном вагоне на юг, прямо навстречу все более пригревающему солнышку. Природа уже набухала весенней радостью, а я гнался за весной в ускоренном темпе. Печальной предстала передо мной Россия. Даже голодная Москва выглядела сравнительно благополучно по сравнению с теми толпами голодных, оборванных и морально сломленных людей, которых я видел через окно, с верхней полки вагона. Москву еще подкармливали. И совсем не потому, что здесь бывает много иностранцев. Просто Сталин, с болезненной скрупулезностью относившийся ко всему, связанному с удержанием власти, конечно же, сделал естественный вывод из исторических параллелей: всех императоров всегда свергало ближайшее окружение — преторианцы при поддержке плебса столицы. Именно этих людей, если хочешь удержаться у власти, нужно пичкать, даже если страна умирает с голоду. Отсюда и дачи, которые дарил Сталин генералам, и деликатесные пайки, и система, сохранявшаяся до последнего времени, когда целая страна досыта кормила Москву и еще три-четыре города. Возникала особая московская психология и, я бы даже сказал, мировоззрение, надежно удерживающие на плаву всякого диктатора в нашей славной пролетарской столице.

Зловещим обманом на целые десятилетия стала вся эта пролетарская мишура, которая позволила новым правителям так же дочиста обдирать народ, как и религия царям. Звонкими сильными голосами пели мы в рабфаке:

«Пролетарии всех стран, соединяйтесь,
наша сила, наша воля, наша власть!»