Русские отцы Америки

После третьего бокала Иван Степанович дружески уронил мне на плечи свою руку.

– Я сразу понял, что ты неплохой мужик, если понимаешь толк в капусте…

Весомой и каменно-крепкой была эта нечаянная ласка его, не утратившей силы десницы. Поперхнулся я, пожалуй, не от похвалы, а именно от весомости ласки.

На стене, над кроватью, застеленной с трогательной деревенской тщательностью, висит богатырских размеров меч, крашенный алюминиевой краской. Я всё знаю об этом мече из газет, из книжки мемуаров скульптора Вучетича, но мне хочется всё услышать от самого Ивана Одарченко. Собственно, я и приехал-то только для того, чтобы посмотреть на него, да послушать. Теперь эту магнитную запись я буду хранить как особую ценность.

– А дело было такое. Тогда в Берлине уже первые мирные дни установились. Мы разные праздники стали вспоминать. Решили отметить День физкультурника. У трибуны, на которой стояли одни генералы и полковники, увидел я своего товарища и подошёл к нему поговорить. Тут заметил я, что ко мне внимательно присматривается и прислушивается человек в штатском. Я, конечно, насторожился, люди в штатском у военного всегда были на подозрении. А он поманил меня к себе и пригласил на трибуну. А там же генералы – оробел я. А они улыбаются. Генерал Котиков, тогда комендант Берлина, спрашивает у штатского: «Ну, что, Евгений Викторович, нашёл?». Оказывается, это скульптор Вучетич. Он уже второй месяц искал подходящую натуру для памятника воинам-освободителям, который уже запланировали ставить в Трептов-парке. Ну, приказ дали – откомандировать меня в распоряжение скульптора Вучетича. Наш полковник, начальник комендатуры, говорит мне: «Ну, Иван, попал ты в историю…». Я только потом его понял. Приехали мы в немецкую академию художеств, где была мастерская Евгения Викторовича, там, правда, уже была метровая глиняная фигура. Одел он на меня плащ-палатку, дал в руки меч, потом посмотрел на того глиняного солдата: «О, – говорит, – какое искажение». Так и сказал. В первом эскизе девочку Вучетич лепил с дочери коммуниста немецкого Краузе, мы стали дружить с ним потом. А тут скульптор говорит, – как же так, мы, прежде всего, своих спасали. И нашли другую девочку. У генерала Котикова, того самого первого коменданта города Берлина, две дочки росли. Светланке было три года. Вот с ней на руках и стою… А дальше сплошной юмор начался. Мне передавали потом, что Вучетич про меня целую историю сочинил. Будто меня назначили охранять свою же собственную фигуру. И будто бы говорил я тем, кто туда приходил, вот, мол, смотрите, это я стою над всем городом Берлином. Потом стал будто бы говорить – вот стою я над Германией. А когда стал я говорить, что стою над всей Европой, сердце у меня не выдержало, и я умер от суеты, да гордости. Шутник оказался этот скульптор, а легенда эта всё же пошла гулять по свету. Наверное, Евгений Викторович и сам в неё поверил, потому что как-то пришла мне от него книжка, которую он подписал так: я, мол, рад, что «солдат из Трептова» оказался жив и здоров…

Дальше в магнитной записи есть и эпизод, последовавший за той мнимой смертью солдата Ивана Одарченко, который, олицетворяя всех русских Иванов, и в самом деле стоит пока над Европой, устало опустивши меч и прижимая к сердцу крохотное детское тельце. В ЦК КПСС накопилось целых сто пятьдесят писем от тщеславных людей, заявивших вдруг, что это именно с них скульптор лепил грандиозную скульптуру. Пригласили старого солдата в военкомат. «Что делать, – говорят, – может ты что запамятовал, Иван Степанович?». «Ну, если у тех память получше, – ответил он, – пусть вспомнят, что это за девочка, которая на руках у воина-освободителя». Из ЦК разослали письма претендентам и все как один ответили: конечно, немецкая. На том инцидент исчерпался.

…Всё мне казалось, что не сделал я порядочного снимка.

– Давайте так, – говорю я, – возьмите бокал и говорите тост, как будто за нашим столом все те люди, которые этот снимок увидят.

Иван Степанович налил себе вишнёвки, мгновенно вспыхнувшей от заглянувшего в окно солнца рубиновой искрой.

– Ну, что сказать. У матери моей убили на войне мужа, моего отца, брата и сына… Немцев она люто невзлюбила, они казались ей наподобие зверей. А потом мы с ней по приглашению в Германию попали. Там, у памятника, встретилась она с немецкими матерями, у которых тоже поубивали мужей и сыновей. Они вместе с ней плакали. Она тогда говорит мне: «Гляди, сынку, немцы, а як свои…».

Из тоста этого я понял, что русский солдат вынес из тяжких испытаний своего времени такое нужное убеждение, что сердца у людей одинаковые. И, если бы жить по сердцу, то не только убивать друг друга, но и сделать другому простую пакость никому бы и в голову не пришло.