Русские патриархи 1589–1700 гг

Не победа патриарха Иоакима над ослушниками его в делах духовных, а трудность ее и продолжительность сопротивления церковнослужителей архипастырской воле составляют загадку. Впрочем, она легко решается традиционным путем: обращением к интересам власть имущих и расстановке сил на политической арене. Совершенно очевидно, что патриарх и послушное ему большинство освященного собора имели полное право осудить и «смирить» любое духовное лицо: приостановить право исполнять священные обязанности, лишить архиерейства или вообще отрешить иночества, держать в монастырском заточении, наконец, предать «градскому суду» и добиться его казни как еретика. К вынесению и исполнению таких приговоров, как мы видели на примерах староверов и коммунистов–утопистов, светская власть была весьма расположена.

Конечно, свирепо преследовать новопоставленного Киевского митрополита или архимандрита возвращенного в лоно Русской церкви древнейшего Киево–Печерского монастыря было не вполне удобно. Церковные отношения с Украиной относились к сфере большой политики. Но патриарх все же имел возможности изрядно насолить Гедеону по своему ведомству — в обход Малороссийского приказа (филиала Посольского ведомства, через который проходили все украинские дела). А уж архиепископ Лазарь Баранович, самолично просивший о передаче Черниговской и Новгород–Северской епархии из состава Киевской митрополии в ведение патриарха Московского, да и архимандрит Варлаам Ясинский, умоливший сделать Печерский монастырь ставропигией Иоакима, по чину были во всей его власти.

Тем не менее Лазарь Баранович не покорялся патриаршей воле дольше всех украинских иерархов, которых Иоаким вынужден был пугать судом Восточных патриархов. И даже простои строитель Заиконоспасского монастыря Сильвестр Медведев, сидючи в келье буквально напротив Никольских ворот Кремля, оставался для патриаршего суда недосягаем. Дело было, разумеется, не в стрельцах и горожанах, охранявших келью Сильвестра: они не смогли бы помешать ни церковному осуждению, ни аресту, будь на то дан указ властей. Проблема Иоакима была в позиции правительства, ясно выраженной царевной Софьей, когда она лично обещала «не выдать» ученого старца и отказалась отпустить его «со службы» (так!), пока князь Голицын (и она сама) находятся у власти.

Но ведь патриарх, напомнит нам читатель, мог отлучить от церковного причастия саму Софью, Голицына и их правительство; да хоть всю страну! Хотя верный Евфимий Чудовский при жизни своего покровителя еще не приступил к огромному труду по переводу комментированной «Кормчей книги» (свода церковных законов и правил) [471], Иоаким ведал, что имеет право запрещать и прощать без различия званий, а главное — может это себе позволить.

Игнатий Римский–Корсаков поведал в письме Афанасию Холмогорскому, что перед смертью патриарха царевна Софья, пребывавшая тогда в негласной ссылке в Новодевичьем монастыре, прислала к одру Иоакима престарелого и добродетельного царского духовника Маркела, протопопа Благовещенского собора. Тот просил подать прощение «благоверной царевне и великой княжне Софии Алексеевне, которую святейший, за некоторых человек противящихся Церкви якобы заступающуюся, от причащения отлучил. Видев же святейший, — продолжает Игнатий, — покорение ее ко святой Церкви, и разумев, что неповинна была в том, простил ее и разрешение подал».

Явился с прошением к одру патриарха и боярин Кирилл Полуэктович Нарышкин, отец царицы Натальи Кирилловны, насильно постриженный в монахи восставшими в 1682 г. и «запрещенный» за то, что «самовластно» сложил с себя монашеское одеяние. Иоаким «пришел в умиление», обнял своего старого друга, «простил его и подал ему разрешение и благословение христианства и сожительства его супружеского; подал же благословение и всему дому его о Христе» [472]. Прощение было душеспасительным, а разрешение излишне щедрым; глядящему в глаза смерти старцу Кириллу (1623—1691) было не до супружества.

Великий ритор Игнатий слова не произносил случайно и выделил два прощения и разрешения из упомянутого в письме к Афанасию «множества» не зря. Нарышкин был пострижеником близкого Афанасию Кирилло–Белозерского монастыря; Софью Римский–Корсаков буквально в момент ее свержения уподоблял Премудрости Божией в сочинении, списанном для себя Холмогорским архиепископом. Для нас важнее иное; оба нелицеприятно отлученных не обладали политической властью (ни в момент кары, ни при прощении, хотя расположение патриарха к представителю победивших Нарышкиных было явным).

Игнатий, сочинявший письмо как элемент Жития Иоакима, показал, что патриарх был суров, но справедлив. Мы можем констатировать, что широчайшие права, реализуясь в возможностях архипастыря, оставались строго в рамках его представлений о чиноначалии, где независимая в своей области власть духовная составляла неотъемлемую часть более общей (и, следовательно, высшей) власти государственной.