Русские современники Возрождения

Мысль о нравственном усовершенствовании государей много раз возникала у писателей и общественных деятелей и в последующие века — не по всех случаях это приводило к такому трагическому концу, как у Вассиана, по результаты этих проповедей всегда были более или менее одинаковыми. Николай Михайлович Карамзин, пересказавший в своей «Истории» повесть о Дракуле и осуждавший ее автора за отсутствие «полезного нравоучения», очень гордился, что он может осуждать тиранию, живя «в правлении самодержавном». «Историю государства Российского» он посвятил Александру I; свои взгляды он излагал царю и во время личных бесед. Об этих беседах и их влиянии на российского самодержца хорошо рассказал Александр Иванович Герцен. «История России сблизила Карамзина с Александром, — писал Герцен. — Он читал ему дерзостные страницы, в которых клеймил тиранию Ивана Грозного и возлагал иммортели на могилу Новгородской республики. Александр слушал его со вниманием и волнением и тихонько пожимал руку историографа. Александр был слишком хорошо воспитан, чтобы одобрять Ивана, который нередко приказывал распиливать своих врагов надвое, и чтобы не повздыхать над участью Новгорода, хотя отлично знал, что граф Аракчеев уже вводил там военные поселения…»^{148}

По широте и смелости замыслов сторонники искоренения зла насильственными средствами, подобные Курицыну, сильно отличались от Вассиана Патрикеева и его исторических потомков. Но всех их сближало одно — стремление провести задуманные преобразования сверху, путем чудодейственного подчинения государственной власти своим планам. Завести себе собственного Дракона, чтобы избавиться от всех остальных, — эта мысль была, конечно, заманчива, по таила в себе и серьезные опасности. Ни один из Драконов, на которых надеялись люди, к несчастью, не поддавался нравственному усовершенствованию и не уходил со сцены, сделав свое дело. Все они неизменно отказывались служить скромным средством для водворения на земле справедливости и осуществляли вместо этого свои собственные цели.

Однако среди людей XV–XVI вв. были и такие, которых мало привлекала власть государя и ее неизмеримые возможности. Одним из них был, по-видимому, первый герой нашего повествования — Кирилло-Белозерский книгописец Ефросин. Федор Курицын, покровительствовавший новгородским еретикам, едва ли осуждал Ефросина за его интерес к «отреченной» литературе и мечты о рахманах: свободномыслящий дьяк был, скорее, способен оказать такому книгописцу покровительство и пригласить его в Москву. Но Ефросин едва ли стремился попасть в великокняжеские палаты. Оригинальная версия «Соломона и Китовраса», помещенная в его сборнике, кончается вопросом Соломона Кнтоврасу:

— Что есть узорочнее (краше) во свете семь (этом)?

— Всего есть лучши своя воля, — отвечает Китоврас и вырывается из дворца «на свою волю»^{149}.

Мы не можем утверждать, что Ефросин совсем чуждался политической борьбы — вполне возможно, что, подобно своему патрону игумену Трифону, он в какой-то степени принимал в ней участие. Но в отличие от Курицына, Вассиана и других близких к власти лиц государственным деятелем он не был и не пытался «делать» историю. «Слово о рахманах» в его сборнике было утопией, но совсем не такой развернутой и конкретной, как сочинения западных утопистов, писавших после него, — Томаса Мора и Кампанеллы. Он не рисовал планов будущего, ничего не предписывал людям. Он только мечтал об избавлении от хорошо известных ему общественных зол, как мечтал четыре века спустя Лев Толстой, сочинивший в «Сказке об Иване-дураке» страну «дураков», где, как и в стране рахманов у Ефросина, не ценят золота, ничего не продают и не покупают, не умеют воевать, нет ни солдат, ни вельмож, ни воровства, ни разбоя. Именно поэтому мы не вправе упрекать Ефросина за то, что он не указал, что «есть в этой стране», которая изображена в «Слове о рахманах».

И Курицын, и Ефросин сошли с исторической сцены на рубеже XV и XVI веков, по уход второго куда менее заметен, чем исчезновение первого. Кирилле-Белозерский инок не занимал такого высокого положения, как великокняжеский дьяк; ему не пришлось, очевидно, переживать сокрушительного падения. Но крутой поворот в общественной жизни и государственной политике в начале XVI в. должен был как-то отразиться на его судьбе. В вину Ефросину могли поставить не только связь с «злобесным еретиком» Курицыным, чью повесть оп переписал. Еще важнее было другое: киигописец был усердным поклонником и переписчиком той самой «смехотворной» и «глумотворной» литературы, которую осуждал еще Иоанн Златоуст и против которой были направлены проповеди Иосифа Волоцкого. «Неполезные повести», «небожественные» писания решительно осуждали и волоколамский игумен, и сорский старец Нил. До начала XVI в. эти выступления могли казаться гласом вопиющих в пустыне.