Русские современники Возрождения

Иосиф Волоцкий утверждал, ссылаясь на византийского писателя Агапита, что государь властью «подобен. вышнему богу», а недоброжелатели стали звать Иосифа «ябедником» и «дворянином великого князя». Написанные Иосифом когда-то дерзкие слова о Курицыне — «того бо державный во всем послушаше» — он теперь вычеркнул из своей книги, но о «начальнике» еретиков не забыл. Курицын вместе с Алексеем и Денисом упоминался в начале каждой из глав «Просветителя». И именно книга Иосифа прочно определила место Курицына в истории.

Русские книжники в течение нескольких веков переписывали «Просветитель». Но переписывали они также и «Лаодикийское послание» — едва ли подозревая, что автором его был «злобесный» еретик. Труду Курицына посчастливилось: имя автора, скрытое под шифром, не всем было понятно, и сочинение сохранилось до нашего времени.

Однако главное наследие Курицына, дошедшее до нас, это, пожалуй, все-таки «Повесть о Дракуле». Тема этой повести, образ ее главного действующего лица интересны людям XX века не меньше, чем современникам автора.

Мы знаем уже, что не один Курицын собирал и записывал в XV веке сказания о жестоком «мутьянском» князе. Валашский «Дракон» и «Прокалыватель» привлекал многие умы в Европе, но оценивали его по-раа-ному. Авторы «народных книжек», популярных брошюр, распространявшихся на немецком языке, не склонны были приписывать «великому извергу» никакой государственной мудрости; ничего хорошего не видел в валашском князе и автор стихотворной поэмы о нем немецкий мейстерзингер Михаэль Бехайм, утверждавший (вероятно, с полным основанием), что из страха перед Дракулой его подданные

…все лгали как попало.

Другому верить, видит бог,

Тогда никто ни в чем не мог

И общности не стало…

Но итальянский гуманист Бонфйни, посетивший двор Матвея Корвина вскоре после приезда Курицына, оценил валашского «Дракона» совершенно так же, как и русский писатель: Дракула, по его словам, был человеком «неслыханной жестокости и справедливости» — соединение этих двух свойств казалось Бонфини вполне законным явлением. Так же жесток и справедлив, коварен и исполнен забот об «общем благе» был в «Венгерской хронике» Бонфини и ее главный герой — древний Аттила. Даже брата своего Аттила убил «ради справедливости и беспристрастия, ради соблюдения закона»^{144}.

О жестоком и справедливом тиране, творящем жестокости «ради общего блага», люди Возрождения думали не раз. «Новый князь не может соблюдать все, что дает людям добрую славу, так как он часто вынужден ради сохранения государства поступать против верности, против любви к ближнему, против человечности, против религии», — писал младший современник Бонфини, человек, давший свое имя теории «хорошо примененных жестокостей», — Никколо Макиавелли. Как и Федор Курицын, флорентийский философ вовсе не был поклонником жестокой политики государя — он просто исходил из политической реальности своего времени, из того факта, что сама по себе проповедь верности, любви к ближнему и человечности не приводит государственного деятеля к успеху, что для достижения победы проповедник справедливости должен быть «вооруженным пророком».

И все же теория Макиавелли, хотя и основанная на изучении реальной действительности, включала в себя элементы утопии. Утопичной — не по жанру, а по содержанию — была последняя глава макиавеллевского «Государя», где высказывалась надежда на создание «новым государем» единого и справедливого Итальянского государства^{145}.

Идея «благой тирании» не была только возрожденческой идеей — она не раз возникала в истории человечества. Но это была опасная идея. Дьяволом можно грозить — но вызывать его не следует. Люди позднего средневековья смогли убедиться в атом уже в XV и XVI веках. Грозная власть пришла и не принесла с собой справедливости. Валашский «Дракон», казавшийся Бонфини такой же далекой и символической фигурой, как Аттила, обрел плоть и кровь в лицо Филиппа II, Марии Кровавой, Екатерины Медичи; жестокости «ради общего блага» обернулись истреблением иноверцев, Варфоломеевской ночью, массовыми убийствами людей. Утопическими оказались и идеи Курицына. Через полвека после падения дьяка-еретика на русский престол взошел царь, которого историк, знающий Повесть о Дракуле, может считать наиболее ярким воплощением этого литературного образа в XVI столетии — царь Иван Васильевич Грозный.

Не этого хотели гуманисты XV века. «Благая тирания» была в их глазах лишь средством против многочисленных мелких «извергов» феодального мира; сделан свое дело, она должна была исчезнуть. О настоят, ей тирании — прочной и длительной — они не думали, как не думал, например, румынский поэт Эминеску, восклицая «О приди, великий Цепеш!» — о диктатуре мелкого тирана, подобного Антонеску.