Русские старожилы Сибири: Социальные и символические аспекты самосознания

Старожильческие группы в 1930-е годы

Коротко скажем об экономической стороне жизни старожилов в советские времена. В этом отношении судьба старожильческих поселений в принципе не отличалась от любой другой деревни в Советском Союзе. Отдаленность от центров и кажущаяся изолированность не спасали старожилов от советских социальных экспериментов.

В 1930 году на Индигирке, Колыме и Анадыре, как и по всей стране, началась сплошная коллективизация. В первой половине 1930-х годов здесь появились колхозы с типичными названиями «Имени Сталина», «Комсомолец», «Пионер», «12 лет Октября» и т. п. В течение следующих двадцати лет (опять же, как и по всей стране) со всеми этими колхозами происходили разные превращения: они то меняли названия, то дробились, то сливались и т. д. и т. д. Единственным утешением для старожилов было то, что, по крайней мере, они продолжали заниматься тем же, чем занимались всегда, – охотой и рыбалкой.

Впрочем, коммунисты были бы неверны себе, если бы помимо демонстрации своего обычного набора – утопических идей, зверской жестокости и желания властвовать любой ценой – не отличились какой-нибудь экстравагантной «экономической» мерой. По сообщению А.Г. Чикачева (1990: 57—58), в 1938 году пришел приказ всем русскоустьинцам заняться оленеводством. Это распоряжение партии было адресовано людям, которые не знали, с какой стороны подойти к оленю. Отношения с оленем у них были самые простые: если видишь оленя, его надо убить. Тем дело и кончилось: домашнее стадо переправлялось через реку, его приняли за дикий табун и тут же перебили. [104]

Коллективизация на Чукотке [105] проходила отнюдь не мирным путем: прежде всего, как и на протяжении всей истории взаимоотношений с русскими, сопротивлялись чукчи и живущие рядом с ними коряки, отказывавшиеся отдавать оленей в колхоз. Наши информанты старшего поколения вспоминают о чукотских восстаниях 1941 и 1950 годов [106] , которые были жестоко подавлены силами местной милиции и войск; восставших «кулаков» отправили в лагерь. Впрочем, не все чукчи оказывали вооруженное сопротивление коллективизации: некоторые избрали более гибкую тактику. Один из наших информантов, родом из богатых оленеводов, вспоминает, что его отец и три старших брата держали четыре отдельных стада, всего до 30 тысяч голов. В колхоз всех оленей забрали очень поздно, только в 1957 году, по его словам, потому, что

…отец всегда с готовностью отдавал любое количество оленей по первому требованию властей, а те хозяева, которые не отдавали, – их всех «забрали в Анадырь» (т. е. арестовали. – Авт .) (м 32 МК).

Сегодняшние пожилые жители Маркова отлично помнят эти времена, помнят, кто кого «раскулачивал», помнят, кто из какой семьи – богатой или бедной – происходит.

Это поколение еще живет. Брагины были богатые. А моя мама у них батрачила. Они сейчас одного возраста, и нет этого… социального… [неравенства]. А вот в Ваегах на этой почве были войны, в 1920-е годы, когда была коллективизация – делиться не хотели (ж 18 МК).

Мы и теперь помним, кто из какого рода: до сих пор видно, кто из богатого рода, а кто нет. Вот был богатый ламутский род Уяганских, мы с ними дружили. Они держали батраков, кормили их, одевали – про них точно никто не скажет, что они эксплуататоры. Все, конечно, помнят, но уже сильно перемешались, хотя происхождение и сказывается [на отношениях между людьми]. В Ламутском был Семен Иванович Уяганский, у него всегда были самые хорошие санки, самые хорошие собаки, лодки, олени. А потом, уже при советской власти, у него же была самая крепкая бригада. Человек старой закалки, у него все крепко получалось. И старшие не давали забывать, кто есть кто. Тэрылькут была из богатых, мы просто из средних, и в детстве она на меня, когда сердилась, кричала: ты, мол, у меня в батрачках ходила, бедная была. Отсюда мы и помним (ж 54 МК).

Мнения о временах раскулачивания разные: кто-то вспоминает о своей героической роли в борьбе с кулачеством, кто-то жалеет: