Русские толкования

может быть плох, жалок, во всех отношениях побежден и превзойден, но к нему приковано мое заинтересованное внимание в эстетическом видении, вокруг него — дурного, как вокруг всё же единственного ценностного центра, располагается всё во всех отношениях содержательно лучшее. Человек здесь вовсе не по хорошу мил, а по милу хорош. В этом вся специфика эстетического видения.

— Филос. поступка (с. 128), так и поздний Бахтин в записи о Гоголе: «Чистое отрицание не может породить образа. В образе (даже самом отрицательном) всегда есть момент положительный (любви-любования).» (ЭСТ₁ с. 360); но это не про набоковского Германа. Единственный герой Отчаяния — сам автор, кто так ловко всё выдумал. Вот Розанов, Мимолетное под 29.5.1915, о Льве Толстом, а подходит и Набокову с его «умаленными» персонажами:

Это недоверие и неуважение к человеку, предрасположение не уважать его (гоголевская черточка) была у Толстого вечно, с юности. «У меня героев нет». — «Врешь, братец — он есть: это твое разросшееся, преувеличенное Я».

Я люблю писателей с героями. Это добрые, милые люди. Они близки к Гомеру, у которого не «героев» не было. Отличное время. Счастливое время.

Героя и персонажей Битов различает так: «Персонажей мы познаём снаружи, героя — изнутри; в персонаже мы узнаём других, в герое — себя. — Один и все — вот что для нас герой, вот в чем наше узнавание.» — Черепаха и Ахиллес, «один и все» это инакость и другость, сюда же «кругозор» и «окружение» по Бахтину.

Набоков в зеркале Германа. Из-за полной «противности» героя Отчаяния его автору узнаёшь про автора слишком многое. Этот пошляк Герман не устает любоваться своим лицом, а такой особенный Владимир Набоков, судя по Герману, не выносил себя в зеркале или на снимках. Неужели вон тот — это я? (Ходасевич) — так у Набокова и с произнесением своего имени, в силу параллельности имени лицу: «-есть Петры и Иваны, которые не могут без чувства фальши произнести Петя, Ваня, меж тем как есть другие, которые, передавая вам длинный разговор, раз двадцать просмакуют свое имя и отчество, или еще хуже — прозвище.» — Подвиг (3). Я не могу без чувства фальши поглядеться в зеркало (ср. Бахтин), меж тем как Герман смакует свое отражение. В Уединенном Розанова, запись Удивительно противна мне моя фамилия--, насчет «я для другого» то же самое, но по-юродски, а не скрытно. Бахтин сказал: «Большинство людей живет не своей исключительностью», то есть инакостью-самостью, «а своей другостью.» (К вопросам самосознания и самооценки-- в БСС 5, с. 73); Набоков жил, конечно, своей избалованной самостью и свысока отчуждал другого в себе. Он увидел в зеркале, что он как все, но примириться с этой заурядной наружностью не смог и взялся под именем волшебной птицы Сирин в сочинениях на тему иного, или потусторонности, говоря его же словом вслед за Верой Набоковой (в предисловии к его Стихам; ср. В. Александров, Наб. потуст.), искусно убеждать других, что он иной. А между Розановым и Набоковым встал Д. Галковский-Одинокое с 72-ым примечанием Бесконечного тупика— «--Свою же телесную субстанцию я всегда расценивал как хамство какое-то.--Но этот вот хамски сопящий хомо сапиенс — это я? Наглая ложь! Я существую, но в виде лжи.--Истина изрекается в реальность и становится ложью. А я, моё „я“ — оно неизреченно-- „Мне стыдно, что у меня есть тело“--» — и примечаниями к нему.

Самолюбование. Красивая женщина любуется собой в зеркале глазами другого, мифологический Нарцисс любовался своим отражением в воде как другим, не узнавая себя (П. Адо, Миф Нарц., с. 92), а Герман любуется собой и Феликсом как собой сам, без других. Тут выдумка Герман и выдумщик Набоков сходятся. «Побольше, побольше читайте ее, господа!» — самодовольно говорит нам автор-герой про свою книгу (9). «Я всецело это приветствую.»