Русские толкования

Набоков о личности художника в лекции Искусство литературы и здравый смысл: «Сумасшедший смотрит на себя в зеркале неохотно, потому что лицо, которое он там видит, ему не принадлежит: личность его обезглавлена; личность же художника преувеличена.»[64] — Поэтому Набоков смотрелся в зеркало так же неохотно. Уже подпольный человек, думавший «Я-то один, а они-то все», «ненавидел свое лицо» (2.1, ср. в.5). А вот Ухтомский, январская запись 1900 (ЗС, с. 85 сл.): «Моя философия, моя „метафизика“ в том, что когда я себя вижу в зеркале» — при виде своей другости, — «то знаю, что весь этот мой облик, нос, глаза, лоб, весь я — Божий, принадлежу Богу.»

«Я божком себя вижу». Из стихотворения Набокова Слава:

Я божком себя вижу, волшебником с птичьей
головой, в изумрудных перчатках, в чулках
из лазурных чешуй.-

Оттого так смешна мне пустая мечта

     о читателе, теле и славе.
Я без тела разросся, без отзвука жив,
     и со мной моя тайна всечасно.

Не доверясь соблазнам дороги большой

     или снам, освященным веками,
остаюсь я безбожником с вольной душой
     в этом мире, кишащем богами.

— Я иной без тела, лица и славного имени, каким другие меня не видят, я божок и потому безбожник (наоборот Кириллову из Бесов с его «Если нет Бога, то я бог») в пошлом мире других. Сюда же силлогизм поэта Шейда (Бледный огонь, 213 сл.) «Другие люди умирают, но я не кто-то другой, поэтому я не умру». Хорхе Луис Борхес тоже разделяет крохотным рассказом Борхес и я свою другость и свою самость, но совсем не так ребячески; не инфантилен и молодой Мандельштам, спрашивая Неужели я настоящий | и действительно смерть придет? Недоразвитое сознание, непризнание собственной другости сделало Набокова похожим на анекдотических девятых людей, не могущих сосчитаться, потому что каждый «себя-то в счет и не кладет» (НРС, 406)[65].

Монизм Набокова. «Философски говоря, я нераздельный монист.» — из шестого интервью Набокова в Твердых мнениях (с. 85, он пояснил это в десятом интервью, с. 124). «Единственное настоящее число это один, остальные просто повторение.» Еще раз: «There is only one real number: One.» — Настоящая жизнь Себастьяна Найта (11 сл.); это даже солипсизм, поскольку с выражением number one «я сам» в памяти прочитывается как «There is only one real number: I.» Ср. Сологуб, Всё во всём и В последнем свете злого дня--. По правде говоря, один ненастоящее число, ведь число имеет дело со множеством, ср. хотя бы английское numerous «многочисленный», а монизм Набокова просто его половинность: самость без другости; часть выдает себя за целое. «Один человек — не целое!» — Ухтомский (ЗС, с. 429).

Его инфантильность. Владимир Набоков был инфантилен даже в этимологическом смысле латинского in-fans «неговорящий» и предисловие своих Твердых мнений начал фразой «Я думаю как гений, я пишу как изысканный автор, а говорю я как ребенок.» Не надо этому признанию умиляться, ребенок еще не умеет говорить представительно, голоса другости в нем нет. «Бедный родственник писателя», убогий оратор (Твердые мнения, с. 108, «I'm a very poor speaker.» — с. 141), способный лишь прочесть письменную заготовку, — противоположность Николая Бахтина (по свидетельству Ю. Фельзена в Дауг., 1989, № 9, с. 106, или Г. Адамовича в ЖИ, с. 140 сл., ср. С. Бочаров о Михаиле Бахтине — Сюжеты р. лит., с. 473 сл.), Набоков никого словесно не мог и не хотел представлять. Этот писатель — выдумщик, изысканный писец без гомеровой Музы писал под диктовку своей разросшейся инфантильной самости, оттого у него вместо героев заводные зверюшки, если только не он сам, и сплошь механические конструкции вместо фольклорной органичности.

К «Сходство видит профан» Ардалиона — сам Набоков о реальности: