Мы не понимаем некоторых источников своей революции. Того, что это был импорт в Россию английской революции — через Францию. У нас нет представлений о заложенных в буржуазную революцию средствах управления миром в целом и нами в частности, о механизмах, средствах и участниках экспорта-импорта. Во многом потому, что буржуазная революция продержалась у нас недолго — с февраля по октябрь 1917 года и с 1991 по 1999 год.
Мы не понимаем специфически романских источников нашего права и немецких — нашего социализма, как и их оппозиции английской линии либерализма и индивидуализма, а также английскому праву. Кое-кто вообще склонен думать, что права у нас нет и необходимо нам какое-то нигде не существующее «европейское право». Хотя, например, наш Гражданский кодекс мировая цивилистика признает лучшим из ныне действующих в континентальной Европе.
Мы не отдаём себе отчёта в том, что вышеназванные линии мысли — немецкого идеализма и английского сенсуализма-натурализма-материализма — не просто какие-то теории из «истории философии», а практические, конкурентные стратегии исторической борьбы — что хорошо понимал упомянутый уже Бертран Рассел, один из ключевых идеологов Запада. За этими линиями стоят, с одной стороны, линии Аристотеля и Платона в понимании человека — соответственно, как политического животного и как существа с причастной миру идей душой (что интеллектуально подготовило людей к христианской революции). С другой стороны, из английской и немецкой философий вытекают соответствующие исторические практики. Для Англии — борьбы за выживание острова — с неизбежной претензией на захват внешних ресурсов и контроль заморских территорий. Для Германии — стремления к предельно рациональному, системному использованию ограниченного ресурса при отсутствии пиратского и колониального «жизненного пространства». Гитлера и примкнувших к нему погубил отказ от этого принципа, попытка подражать войне на море и за морями на континенте.
Глядя на Россию как на орган мировой истории, мы понимаем, что о ней ничего нельзя понять в рамках исторической схемы «Античность — Средние века — Ренессанс — Новое время — Просвещение — Новейшее время». Абсурдность этой схемы и для самой истории, во временном и пространственном её измерениях, показал Шпенглер в «Закате Европы». От себя добавим лишь, что в современном сознании эта схема «прогресса» призвана обосновывать «неизбежное» избавление от веры в Бога, прежде всего от христианства, утверждение светских религий (включая экологическую), а также мировую гегемонию Запада. Она не позволяет понять проблему империи на пространствах Запада, судьбу национальных (варварских) государств и нисхождение национализма к нацизму, кризис государства под тяжестью политической монополии капитала (то есть капитализм как модернизированное рабовладение), судьбу христианской революции, филиацию его ересей и финальную ересь светской веры без Бога, становящуюся последней религией, обосновывающей сверхвласть («сверхчеловека»).
Идея истории
Вместе с проектом государства-цивилизации греко-римский этап развития человечества инициировал собственно Историю как процесс становления этой цивилизации, приключения идей, мышления, человека, души в пространстве их материальных реализаций.
У Древнего Египта, Вавилона и других прежних цивилизаций Истории в этом смысле, видимо, не было. Было циклическое Время, повторение и воспроизводство одного и того же. Эти цивилизации жили в Вечности, в космической смене суток, сезонов, лет и даже эпох, но не во Времени, имеющем направление, начало и конец.
Направленное и конечное Время даёт цель и смысл жизни отдельным поколениям и даже отдельным людям, такое Время делает актуальным настоящее, а через него — и прошлое с будущим. Для европейца история — это актуальное пространство существования его целей и действий как идеальных сущностей, смысла его жизни и деятельности. Благодаря такому — новому — Времени мы можем впервые заметить происходящие изменения, соотнести их со своими усилиями и, следовательно, впервые можем, собственно, действовать.
Человеческое действие — основное содержание Истории. Это не значит, что мы говорим о человеке как «субъекте истории». Напротив, человек