Русский

Серж представил унылую колонну, идущую по тоннелю не в ногу, вдоль металлической колеи и обрывков старого кабеля. С двух сторон ее теснят автоматчики, и вышагивает китаец Сен со своей неизменной плеткой, выискивая жертву для избиения. Колонну замыкает хмурый верзила с прыщавым лицом, в черном комбинезоне с металлической надписью: «Секьюрити». И страх, что китаец Сен выберет его, Сержа, и ременная плетка вопьется в его беззащитное тело.

– Теперь смотри, – продолжал Андрей. – Мы становимся в хвост колонны. И как только трогаемся, я бросаюсь на замыкающего, дроблю ему шейный позвонок и из его автомата укладываю тех двоих у двери. Передаю автомат тебе и мчусь к дверям, а ты меня прикрываешь. Таджики при звуках стрельбы побегут, как бараны, сомнут охрану, и у нас будет минута, чтобы открыть дверь и подняться на лифте. А там, наверху, с двумя автоматами прорвемся с боем. Согласен?

Серж смутно представлял описанный бой, не понимал своей роли. Зато отчетливо помнил несчастную голову Раджаба, торчащую среди ободранных собачьих тел, его огромные плачущие глаза и собачью лапу в красно-синих сухожилиях, свисающую из клетки.

– Нет, на меня не рассчитывай. Я с этим не справлюсь, – сказал Серж.

– Хочешь покрыться шерстью и превратиться в животное? У всех русских отрезали яйца! – прошипел с презрением белорус и скрылся под одеялом.

После подъема они не здоровались. Во время завтрака каждый поглощал свое месиво молча, не глядя один на другого. Серж, встав в колонну, видел удалявшуюся железную дверь, за которой находился спасительный лифт, двух автоматчиков, стертую надпись: «Граница поста».

По дороге к рабочим местам китаец Сен отхлестал своей плеткой белоруса, словно чувствовал исходящую от него угрозу, укрощал хлыстом его бунтующую волю. Сержу казалось, что есть его вина в этом жестоком избиении. Он оставил белоруса одного в окружении врагов.

В рабочем отсеке из жестяной трубы свалилась на стол скомканная груда белья. Наверху в отеле продолжались развратные оргии, и не было предела похотям и извращениям.

Он уныло зарядил порошком стиральную машину. Открыл стеклянный люк. Стал набивать бельем дырчатый ротор, заталкивая кулаком несвежую ткань. На одном полотнище разглядел брызги крови, которые складывались в какие-то буквы. Расстелил простыню на столе, и на мятой ткани прерывистыми буквами, брызгами запекшейся крови было написано:

«Серж, меня насилуют каждый день! Нинон!»

Он обморочно читал надпись, еще и еще. Где-то рядом, наверху, в развратном отеле, насиловали его невесту, кидали на кровать, наваливались тяжелыми волосатыми животами, хрипели от наслаждения, вбрасывали в ее лоно свирепое раскаленное семя. И он не в силах прийти ей на помощь. Он ее погубил, отдал палачам и насильникам, и ее чудесная серебристая кожа, смеющиеся глаза, милый розовый рот вызывают похоть у извращенцев и извергов.

Он кинулся к дверям и ударился лицом о железные прутья. Вернулся к столу, где лежал ужасный, написанный кровью транспарант. Жестяная труба, свисавшая с потолка, круглилась своим сияющим полированным нутром. В ней стоял ровный рокот и гул, как будто гудел трансформатор. Если он попытается, как Раджаб, втиснуться в трубу, в него ударят молнии, обовьют электрические разряды – и он, мертвый, обугленный, рухнет на стол.

Была возможность вызвать Вавилу и сказать ему, что он согласен работать, пусть только отпустят невесту. Но тут же он вспомнил чудовищную оргию, хруст переломанных детских пальчиков, хрип женщины, чье горло заливали жидким свинцом, – и понял, что не сможет творить в условиях ада, строить храм, опрокинутый в центр зла. Оставалось одно – побег, который предлагал белорус. Их побуждали к побегу две разные силы. Белоруса – его фантастическая мечта воскресить Советский Союз, служение славянскому герою и избраннику Лукашенко. Его же, Сергея, – только мучительная боль и вина, стремление спасти Нинон.

Вернувшись в спальный отсек, он сказал белорусу:

– Я согласен. Делаем, как ты сказал.

– Отлично! – хлопнул его по плечу белорус. – Я же говорил, что не у всех русских яйца отрезаны!

Серж не спал, глядя на близкий бетонный потолок с тусклым светильником, который вдруг начинал разгораться, одевался прозрачным заревом, становился алым, золотым, его окружали фиолетовые и розовые кольца. Он отделялся от бетонного неба, начинал парить, скользить, мчался в мироздании, как волшебный корабль.

Предстоящая схватка волновала Сержа. Он торопил ее, ждал с нетерпением, когда завоет сирена и все заспанное, угнетенное, безропотное скопище кинется утолять свою животную нужду, свой животный голод. Пугаясь хлыста, сберегая свои жалкие жизни, невольники отправятся выполнять рабскую работу, в которой еще больше утратят человеческое подобие, еще теснее собьются в покорное стадо.