Русский

Серж видел, как крутанулся на пятке белорус, подобно вихрю. Ударил коленом в пах охраннику, а когда тот стал сгибаться от боли, ребром ладони сверху рубанул по длинной костлявой шее. Серж видел, как стали вываливаться из орбит глаза охранника и на его лице появилось несчастное, детское выражение, проступившее перед смертью сквозь мясистую огрубелую плоть. Белорус выдрал из его ослабевших рук автомат и, не целясь, от живота, чуть присев, дал длинную очередь в сторону двери, промахиваясь, попадая, снова промахиваясь, наполняя туннель желтым блестящим пунктиром, который погружался в охранников, высекал искры на железной двери.

– Держи! – Белорус втиснул автомат в руки Сержа и кинулся к дверям, где в нелепых позах, уронив на грудь головы, сидели убитые охранники.

Серж видел, как расстроилась колонна, люди давили друг друга, бежали прочь от стрельбы, захватывая с собой конвойных. Он пятился, готовый ударить очередью, если сквозь толпу прорвутся охранники в черных комбинезонах. Ликующее чувство победы охватило его. Он был уже у двери, где белорус, держа автомат, давил на какие-то кнопки и чертыхался. И вдруг пахнуло остро и едко муравьиным спиртом, словно он наступил в муравейник. Смертельная угроза, еще невидимая, успела себя обнаружить, превращаясь в китайца, который упруго и мощно шагнул из ниши, ударяя наотмашь плеткой по автомату в руках белоруса. Ремни обмотали ствол, вырывали автомат. Одновременно с ударом хлыста китаец подпрыгнул, поворачиваясь в воздухе, и ударом ноги выбил автомат из рук Сержа. Два удара были произведены одновременно, в невероятном прыжке, и Серж не успел ужаснуться, не успел осознать чудовищное поражение, когда из ниши вывалились охранники. Сшибли с ног белоруса, прижали Сержа к стене и стали бить прикладами и стволами по голове, лицу, ребрам, до хруста, до остановки сердца. Все стало гаснуть, космический корабль пролетел над его головой, полыхнув золотистым заревом, и померк.

Глава двенадцатая

Серж очнулся в полном мраке, на каменном полу, и почувствовал ровную сильную боль во всем теле. Болели грудь, спина и живот. Болели руки и ноги, лицо и затылок. Казалось, его били так, чтобы удары пришлись равномерно по всему телу. Осторожно, кончиками разбитых пальцев, стал ощупывать себя, исследуя результаты избиения. Глаза были целы, и в них появилось ночное зрение, позволявшее угадывать тесный объем камеры, в которой он находился. Были целы кости рук и ног, сгибавшихся в локтях и коленях. Череп не был проломлен, хотя волосы слиплись от вязкой крови. Позвоночник был цел, что позволяло нагибаться, наклонять шею. Но все ткани ныли, горели, набухли, и он мягко нажимал на них, как на клавиши, извлекая каждым прикосновением особые звуки боли, которые складывались в непрерывную какофонию страдания.

Он обнаружил, что прикован цепью, и, перебирая звенья цепи, нащупал кольцо в стене и шершавый сырой бетон. Вслед за этими первыми впечатлениями, говорившими, что он жив, страшным прозрением обрушилось на него беспощадное знание – он потерпел поражение. Оно не было связано с его отдельной жизнью, не являлось стечением роковых обстоятельств, не предполагало реванша. Его поражение было космическим, необратимым и окончательным. Как сказочный витязь, он бросил вызов мировому злу, ополчился на космическую тьму, надеясь повторить сюжет русских сказок, когда на помощь богатырю приходят все светлые силы земли и неба: жар-птица и наливное яблоко, придорожный камень и светлый месяц, – и богатырь одолевает тьму. Здесь же тьма одолела его, жестоко посмеялась над ним, опрокинула навзничь всей неодолимой силой. И та икона, с заколдованным градом и пленной царевной, с витязем, побивающим змея, превратилась в эту промозглую тьму, железную цепь, страшную боль во всем теле. В ожидание неминуемой смерти. Мир был устроен так, что в нем господствовала тьма, и всякий, посягнувший на тьму, предавался смерти.

Смерть была неизбежной, близкой. Была сопряжена с физическим страданием, жестоким убиением. Ощущение скорой неустранимой смерти ужасало его, останавливало дыхание, сжимало сердце. Каждая клеточка, желавшая жить и дышать, ожидала смерти. И разум, так остро, жадно откликавшийся на все проявления жизни, нацеленный в творчество, убежденный в своей неповторимости и бессмертии, разум понимал, что сейчас умрет. И это понимание было формой безумия, повергало в панику. И он сидел, оцепенев, и мрак был вокруг него и внутри. «Я умру, я сейчас умру».

Он старался преодолеть безумие, это слепое пятно в душе, из которого проступила его близкая смерть. Стремился заслонить пятно воспоминаниями и образами прекрасной и драгоценной жизни. Пятно на мгновение заслонялось, а потом проглатывало видение, которое исчезало, как в черной дыре. И это было исчезновением жизни, подтверждало неодолимость смерти.