Русский ад. Книга вторая

— Послушай, ребенок, я живу по принципу: если мне не нравится, как накрыт стол, я сразу его опрокину… — предупредил он.

— Понимаю, любимка, понимаю…

— Хорошо… цто понимаешь…

— Конечно, понимаю! Я б тебе, любимка, и бровки бы разгладила… только темно здесь, боюсь, глазик выколю…

…За такой результат Ева, конечно, по голове не погладит: окурочек вроде бы собирался с силами, собирался… и снова падал, как трава на ветру.

Алька привезла с собой красивую ночную сорочку. Почти платье. Григорию Алексеевичу очень нравились белые шелка: цвет его детства.

«Мама в белом… — вспоминал он Чехова. — Мама в белом…»

Позавчера Григорий Алексеевич чуть не взбесился. Ему хотелось страсти, и он попросил его так поцеловать, чтобы этот поцелуй запомнился на всю жизнь.

«Как в последний раз, как в последний раз…» — бормотал Григорий Алексеевич.

В последний? А как целуют в последний раз? Алька задумалась и поцеловала его в лоб.

Как хорошо, как легко жить людям, когда их не тревожат собственные сексуальные комплексы, — вот, кстати, чем так хороша старость…

Григорий Алексеевич долго не засыпал. Ворочался, перекладывал себя с боку на бок, мял руками подушку, как будто выбивал местечко помягче.

— Прикинь, слушай! — Алька пыталась поднять ему настроение. — Катька, подружка моя, вчера напилась. А Эдик этим воспользовался.

— Изнасиловал?

— Не-а, сбежал…

Алька нервничала; Командор (так она звала Григория Алексеевича) был очень бледен, будто с него кожу сняли. Скулы на его лице чуть подрагивали, и в них сразу появлялись злые пружинки.

А если он дуба врежет от напряжения… что тогда? Григорий Алексеевич лежал на двуспальной кровати, не поднимая головы. Вертинский тоже, говорят, на бабе умер.

Красивая смерть? Красивая. А бабе каково?

— Может, переключишься, Командор? Хочешь, запусти мне язычок… в святая святых… — а?.. Потом порадуешь, беленькой нальешь…

Григорий Алексеевич был похож на человека, только что задушенного в подворотне.

— Слушай… — Алька пыталась его хоть как-то развеселить. — Правду говорят, если китайцы дерутся район на район, то их драку видно из космоса?

— Не мешай! — заорал Григорий Алексеевич. — Не мешай, дура! Запомни: мой член реагирует только на личности! Во мне вообще очень много… неоправданного романтизма!..

Его голова опять свалилась на подушку.

Был такой шахматист — Роберт Фишер. Он до смерти избил русскую девочку в Белграде, потому что в постели с ней Фишер, извольте видеть, не чувствовал себя мужчиной.

Григорий Алексеевич застонал.

— Что?.. — испугалась Алька.

— Продолжай, продолжай… труженик легкого поведения.

— Может, воды?..

— Про-дол-жай, — закричал он. — Продол-жж-ай, — у тебя зверь должен сидеть между ног! Поняла? Зверь! — Давай, давай… хозяйка мохнатого котлована…

Алька вытерла губы и снова засунула окурочек в рот.

— Сильнее, — попросил Григорий Алексеевич.

— Сильнее — отвалится…

Григорий Алексеевич был будто в забытьи.

— Политик… — прошептал он, — это человек на сахарном троне под проливным дождем…

Алька вытерла губы.

— Любишь умные фразы, да?..

Она использовала любую возможность, чтобы передохнуть.

Григорий Алексеевич приподнял голову:

— Поц-цему… спрашиваешь?

— У тебя фразы как деньги.

— Не останавливайся! Сейчас все будет!.. Сейчас… подойдет, я уже чувствую, чувствую…

— Так идет уже, началось…

— Идет? — насторожился Григорий Алексеевич. — А поц-цему я не чувствую, что идет? Раньше он вскакивал, как пионер по горну. Это я для сведения говорю. Тело не слабеет, Алевтина Веревкина, если его призывают настоящие желания…

«Во Президент у нас будет!.. — подумала Алька. — Какой он, бл, Президент, если в нем Бога нет?»

Подушка была совершенно мокрой: огромное пятно под головой. «Падаль, — подумала Алька. — Упал, лежит, смердит…»

— Ты терзай меня… терзай! — приказывал он.

— Хочу тебя… — прошептала Алька. — Очень хочу, Гришенька! Полюбила я…

— Так…

— А ты что хочешь, родной?

— Я? — он задумался. — Вырваться из плена этой жизни. И — быть счастливым!

Тоскливо горел ночник, скрашивая темноту. Григорий Алексеевич всегда спал со светом, словно боялся чего-то — или воров, или убийц.

Окурочек скрючился и втянул головку, как черепаха под панцирь.

— Давай утречком, хочешь? — ласково предложила Алька. — Я убаюкаю, и ты отдохнешь. А утречком, как раньше, по-нашему… по-хорошему… Жить не могу без тебя, Командор. У тебя не губы, а пирожное! Картошка! Знаешь такое пирожное?..

На всякий случай Алька подальше отползла от Григория Алексеевича. Если он вдруг залепит ей в ухо (так было уже однажды), она успеет закрыться подушкой.

Окурочек дернулся, будто бы проснулся, но сразу упал обратно набок.

— Все это стрессы, конечно… — бормотала Алька. — Сколько же Россия сил уносит…

Так всегда говорил Сергей Иннокентьевич. Если хотел спать.

— Ты, Гришенька, ва-а-щеу нас… какой-то недобитыш.

— Цто-о…? — удивился Григорий Алексеевич. — Повтори, повтори, девочка…

Алька поняла, что сказала глупость.

— Недобитыш — это в смысле Бог тебя бережет. И я еще! А у Зюганова знаешь… какой? Прямо-таки огромнейший, поэтому он и ходит всегда враскорячку. Как медведь. Кегля там, кегля! Клянусь!