Русский акцент

Борис растерянно смотрел на него, теребя в руке свой пластик с бесцветной жидкостью. За стеклянной дверью моросил затяжной дождик, сопровождаемый всхлипами ветра с тель-авивской набережной. Погода по советским понятиям была явно нелётной, а ещё по тем же самым понятиям Борису, как никогда ранее, остро захотелось алкоголя. И совсем не потому, что, как говорят выпивохи, трубы горят. Внутри организма, в самом деле, что-то, если и не горело, то, по крайней мере, тлело, навевая несусветную грусть по уже сожженным мостам и по тому, что уже никогда не вернётся. А тут ещё за пальмовой ветвью, нахально спустившейся к самой двери, чудились тополиный пух, устилавший арбатские переулки в начале лета и багряные кленовые листья – поздней осенью. Борис не был столь сентиментален, чтобы в тайниках души думать о уже почти позабытых тополях и клёнах. Но ведь бывает, что и в этих тайниках что-то застопорится. Из душевного застоя его вывел, долетевший из какого «далёка» громкий баритон Марата:

– Боря! Ну, что ты там застрял? Я уже и второй тост подготовил: «За тель-авивскую прописку москвичей», а ты ещё и за первую здравицу не выпил.

Борис напряжённо вглядывался в карие глаза Марата и затем недоумённо покачал головой, будто стараясь понять, где он находится, резко взмахнул рукой вверх и вместо залпового глотка едва пригубил содержимое стаканчика. Марат протестующе замахал руками и сердито выкрикнул:

– Ну, нет, земляк! Так дело не пойдёт! Разве так пьют бывшие москвичи? Разве так куражатся настоящие геодезисты?

– Послушай, Марат, – едва слышно вымолвил Борис, – во-первых, настоящие геодезисты в данный момент не пьют, а работают. А во-вторых, ты меня просто закодировал своим радушием, и я на мгновение забыл, что у меня сегодня первый рабочий день. Разве могу я начать его в нетрезвом состоянии.

– Что сказать, – расстроился Марат, – ты, пожалуй прав. Тебя могут неправильно понять. Пойдём, Борис, проведу тебя в институт и помогу оформить необходимые формальности. С одним только условием: вечером, после работы, «Кеглевич» должен быть всё-таки распит во имя твоего же здравия.

Уже через четверть часа Борис получил постоянный пропуск, и Марат вводил его в кабинет с табличкой «начальник проектно-вычислительного отдела». Когда он представил Бориса хозяину кабинета, из-за стола приподнялся высокий грузный мужчина и, приветливо улыбаясь, протянул ему руку со словами:

– Шалом, доктор Буткевич! Мы с нетерпением ждали вашего прибытия. Добро пожаловать.

Борису, с одной стороны, льстило, а с другой, немного коробило, когда его называли «доктор». Ему почему-то казалось, что его с кем-то путают, вдобавок, при таком обращении он думал, что его по ошибке принимают за врача, каковым, на самом деле, он никогда не являлся. Слово доктор в данном случае являлось производным от докторской степени, которой Бориса в Израиле наградили взамен присуждённой в СССР учёной степени кандидата технических наук. Тем не менее, там, в Москве, никто не обращался к нему со словосочетанием кандидат Буткевич, да и учёное звание доцент Буткевич встречалось больше в официальных бумагах, чем в устной речи. А здесь, понимаешь, заладили: доктор, доктор и ещё раз доктор. Самое страшное, что это уважительное обращение надо будет не только оправдать, а и доказать на деле, что ты на все сто процентов соответствуешь ему.

– Вы знаете, доктор Буткевич, – снова резанул слух Бориса голос его нового начальника, – я, надеюсь, что у меня, да и у всех нас, будет чему поучиться от вас.