Русский апокалипсис

Книга Милоша, тем не менее, утешает. Судя по всему, у нынешних тоталитаристов ничего не получится. Россия не справилась со своей миссией даже тогда, когда была всемогущей, с победоносной армией в Берлине, когда солнцепёк ее веры расплавил лучшие мозги внутри нее и по соседству. Но пока Россия окончательно не развалится, она не согласится быть одной из многих. Она по-прежнему хочет быть единственной.

Пятьдесят лет назад Россия была, действительно, уникальна. Как бы Милош ни сопротивлялся советскому полету во всемирное счастье, ему приходится признать, что марксистский метод всесилен: он не боится ни депортаций народов, ни Бога, ни Запада. Он сортирует и перепахивает человеческую природу. В отличие от многих других свидетельств, в книге Милоша нет ретроспективного злорадства. Автор был редким беглецом из коммунизма, который признал силу врага и слабость западных союзников. Он ничего не утаил и потому остался одиноким на долгие годы.

Нельзя не оценить репрессивную гениальность Сталина: он сумел сладить со страной, которая вообще не годилась для коммунизма и страдала законной исторической русофобией. Злодейство — бесценный помощник политического гения. Если нравственностью считать исключительно то, что помогает мировой революции, тождественной советской империи, победа не за горами. Благодаря нескольким точным ходам, начиная с военного невмешательства в фатальное развитие Варшавского восстания (его организацию Милош считает глупостью) и заканчивая провокацией подлинно польского патриотического энтузиазма по случаю восстановления страны, к чему не могла не присоединиться интеллигенция, Сталин положил Польшу в свой карман. Интеллигенцию не сломали, не купили — она сама, поколебавшись, бросилась вперед, осознавая свое растущее значение, а гонорары всего лишь приложились к прозревшим. Сталину помогла не только государственная тупость предвоенной Польши, не только творческая слабость демократии как меньшего из социальных зол, но и вера человека в победу над собой как ветхим Адамом.

Честные комсомольские мальчики-стукачи, вроде Марека Хласко, проснувшись в 1956 году расколдованными индивидуалистами, так толком и не поняли, почему их старшие товарищи, от Анджеевского до Галчиньского, воспевали мифического советского человека. Никакая поэтическая буффонада, настоянная у Галчиньского на таланте и алкоголизме, никакой критический реализм, никакой польский романтизм не давали им возможности освободиться от гнетущего исторического одиночества, бесцельности, шатунизма европейского философского существования. Выбор был между утопией, которая превратила полмира в свое полотно, создала социалистическую инсталляцию, перешагнув через все реальности, через все грядущие постмодерны, и подражательством Парижу, грустным бичом восточноевропейских художников. С одной стороны было будущее, с другой — экзистенциализм.

Но будущее подвело. Террор не справился с человеческой природой. Адам выстоял, а Сталин умер как простой смертный. Свидетель всевозможных ужасов века, которые со временем, в новейших поколениях превратились в сладчайшие садомазохистские видения, Милош, возможно, верил в социальное торжество диалектики венцей, ниж тшеба. Но потенциал безумия он определил не только на прошлое, но и на будущее.

В России никто не написал такой книги, как Милош, по понятным причинам. Русский ум синкретичен. Ему, за редкими исключениями, анализ несвойствен. Судьбами порабощенных соседей русский человек интересуется в последнюю очередь. Любовь к Польше — красивая фраза. Катынь страшна не только массовым расстрелом, но и тем, что по статистике о ней что-то слышали не более пяти процентов российского населения. Это не перепад цивилизаций, как думал Николай Страхов. На восточном берегу Буга цивилизация меняется на этнографию. Даже я, говорящий по-польски и связанный семейными узами с Польшей, участвую в диалоге сомнамбулически. Я будто вижу сон о близких людях, попавших в беду, я переживаю за них, вместе с ними ищу решения, мне мерещатся гнезда журавлей на крышах сараев, но, просыпаясь, я понимаю, что это — другая реальность. И точно так же, как во сне, я виделся с Милошем.

Дощатый дом у длинновязой Лиз. Беркли. Входит крепкий Милош с брежневскими бровями, садится за стол. Мы едим с ним клубнику. Входит еще один гость: Душан Макавеев — югославский кинорежиссер. Начинаются яростные споры о католицизме и авангарде, игре и долге. Милош настаивает на ответственности искусства. Макавеев ближе к Хармсу. Великое противостояние Европы Европе — в славянском изводе. Я вижу: время обоих уходит. Я просыпаюсь: да было ли это? А если да, зачем?