Русский батальон

– Прошу, не надо меня благодарить. Мне слишком мало известно о ваших истинных чувствах, чтобы я мог искренне сопереживать или жалеть вас, – и, достаточно высоко оценивая ваш ум, не буду делать вид, что это не так. И все же, когда я срубаю дерево, то всегда возношу молитву за духа, которого при этом уничтожаю. Точно так же я поступаю и в отношении людей.

Он помолчал, выжидая, не выплеснутся ли за стену отчужденности какие-либо потаенные мысли, потом заговорил снова:

– Расскажите мне о себе.

– О чем бы вам хотелось узнать? – с вызовом спросила она.

– О ваших надеждах, страхах, мечтах. Я хочу знать все, что вы посчитаете нужным сообщить. Мне надобно понять вас как личность.

Она сидела не шелохнувшись, с прямой спиной, сложив руки на коленях, словно растерянная школьница.

– А на что мне надеяться? – с горечью спросила она. – Что до моих страхов, то их слишком много и они слишком глубоки. А мечты мои разбились в прах.

– А как же Йоханнесбург? – мягко спросил Верещагин.

– Я смотрела в окно, когда начался обстрел. Кат-рина уговаривала меня спрятаться, но я осталась у окна, чтобы видеть все. Я была так беспомощна, так зла. А потом я вышла на улицу. Это вы хотели от меня услышать? Cicatrix manet.

– Я хотел услышать от вас только то, что вы сами хотите сказать, – полагаю, это вы понимаете. – Потом помолчал и прибавил, давая понять, что понял латинское изречение: – Время лечит любые шрамы – или, по крайней мере, мы делаем вид, что это так. Кстати, похоже, вы достаточно долго пробыли в обществе Рауля.

– Я сама изучала латынь. Потому что он так любит этот язык. – И Брувер вдруг рассмеялась коротким нервным смехом, задетая за живое и этим воспоминанием, и странными манерами Верещагина, и вообще столь неожиданным возвращением к нормальной жизни. Потом поспешно прибавила: – Я никак не могу успокоиться.

Верещагин одарил ее удивленным взором исподлобья, но тут расслышал шаги на лестнице.

– Трудно заподозрить Рауля в неискренности, не правда ли?.Прошу прошения, отвлечемся на секунду. Входите, Тимо.

Женщина, вздрогнув, обернулась к дверям. Хярконнен широко распахнул дверь и почти бесшумно вкатил складной столик. На нем красовалась круглая тарелочка хрустящих овощных хлопьев и чайник.

От чая Брувер отказалась. Верещагин налил себе чашечку и поставил чайник на место. У них уже вошло в традицию в неполевых условиях после чьей-то гибели пользоваться не квадратными тарелками, а круглыми.

– Вы знакомы с Тимо? Юффрау Брувер, разрешите представить вам. старшего сержанта связи Хяр-коннена. Тимо, как по-вашему, Рауль говорит на латыни?

– Нет, не говорит, – равнодушно ответил Хярконнен.

– Но он всегда… – начала было Брувер.

– Я знаю, что он заучил три-четыре сотни латинских фраз, но это вовсе не означает, что он владеет языком.

Брувер выглядела куда более изумленной, чем Тихару Ёсида, когда тот увидал первый разорвавшийся снаряд.

– Мне говорили, что в одиннадцатом ударном батальоне большое значение придается «римской дисциплине и самурайской доблести». Даже младшие офицеры открывали штабные совещания уместными по случаю цитатами. У Рауля вошло в привычку демонстрировать свою эрудицию и по другим поводам, – извиняющимся тоном пояснил Верещагин.

– На Ашкрофте этому не придавали значения. Ведь с камнями беседовать на иностранных языках вовсе ни к чему, – прибавил Хярконнен.

Брувер на мгновение прижала ладонь ко лбу.

– Думаю, мне все же не худо бы выучить латынь. Хярконнен поглядел на нее мрачно и, прежде чем выйти, слегка поклонился Верещагину.

Верещагин проследил направление взгляда Брувер, провожавшего Тимо до дверей.

– У Тимо в привычке быстро составлять мнение о людях, хотя в этом он весьма осмотрителен. А теперь вернемся к нашему взаимному допросу.

– Попытаюсь ответить – если смогу.

– Что ж, этого довольно. Итак, как считаете, вы небезразличны Раулю?

Женщина ответила не сразу.

Думаю, небезразлична, – призналась она. – Но я не уверена.

– В этом никто никогда не уверен. Достаточно и того, что вы так думаете. Кстати, и я того же мнения.

– Но вот проявляется это у него как-то странно, – с горечью вздохнула она.

– Я ему об этом пока не говорил, так что, вполне возможно, он ничего еще и сам не знает. У него и без того есть о чем подумать. Мы, как вы уже наверняка заметили, на пороге войны.

– А разве то, что происходит, еще не война?

– Нет, юффрау Брувер, это не война. Нынешняя нестабильная ситуация отличается от настоящей войны примерно так же, как рай от ада. Покуда африканеры не взяли в руки оружия и я не сказал: «Fiat justutia, ruai саеШт» – «да свершится правосудие, пусть даже небо упадет на землю», – война еще не началась. – Помолчав, Верещагин смягчил тон. – Согласен, создается впечатление, что небо уже валится на нас. Вы, бургомистр Бейерс и кое-кто еще стоите перед разверзшейся пропастью, края которой неумолимо расходятся. И все же, даже если война начнется на следующей неделе, было бы опрометчиво утверждать, что она уже идет. Терпеть не могу неточностей.