Русский бунт

Про Стелькина мало знали, ещё меньше — понимали: я не уверен даже, что он действительно Аркадий и действительно Макарович. Самая популярная версия твердила, что Стелькин то ли был, то ли хотел стать актёром. Вроде как, мечтал сыграть Ставрогина, но подсовывали ему только Собакевича. Разумеется, студенты и студентки вились вокруг него стайкой, дарили взгляды, полные религиозного восторга, и то и дело бросали шапки в потолок. Помнится, кто-то спросил у него: «Почему вы до сих пор не стали президентом?». Тогда Стелькин посадил нерадивого студента на коленки (остальные радостно расселись полукругом) и стал рассказывать ему сказку: не помню, в чём там дело было, но сказка была какая-то депрессивная. Вообще, Стелькин писал пьесы, но ставили их только в провинции. Он сочинял стихи, но читали их только наши студенты. Он пел песни под аккордеон, но слушали их только соседи по лестничной клетке…

— …Автор не только уныло разыгрывает мотив допельгангера, но и ведёт хитрую игру, которую яйцеголовые филологические мужи называют «внутриязыковое двуязычие». Голядкинское «я ничего, я сам по себе» — нужно… Для чего, дети мои? Ну! Ну! Зачем парни на попоищах на гитаре перед барышнями играют? Для само-утверж-дения! Ну вот, и Бахтин пишет, что Голядкину надо утвердить себя, но поскольку никто на него не смотрит — приходится утверждать перед собой. Сначала он раздваивается изнутри, а потом до кучи раздваивается снаружи и появляется Голядкин-два. Прикольно, да? Ну, критика, конечно, «Двойника» с говном смешала… Да, в общем-то, и правда дрянь вышла, — но дрянь интересная! Кстати, когда Достоевский возвращается из ссылки и пишет «Вечного мужа» — все «не свои» слова он уже стыдливо закавычивает…

«Да не друзья вы мне! Не друзья!» — повторял Стелькин студентам упорно (и как бы отгораживался, — что не мешало, впрочем, перекурной болтовне). Не помню, как мы с Шелобеем подружились со Стелькиным, но помню впечатление от его дома: что-то сумбурное, дионисийское — не то «Алиса в стране чудес», не то разросшаяся советская кухня: извечно кипящие кастрюли (приходилось напоминать выключить газ), бесконечный самогон (конечный, конечный), непрестанные гости (актёры, поэты, бомжи, клоуны — иной раз и в одном лице).

— …И вот этот Селин, этот нищий злыдень и пишет, как Робинзон будто бы преследует Бардамю. Как я уже говорил, двойник часто выполняет функции трикстера. Но тут ещё такая интересная штука есть: как и у Достоевского, вся эта катавасия реалистически мотивирована. Повествователь у Селина парень совершенно ненадёжный, а граница между реальностью и сном снята, ведь Бардамю то и дело плавает в лихорадке — из-за малярии, которую он цепанул в Африке…

Сидя этакой купчихой с чаем (нет-нет — у него кофе с молоком), Стелькин бессовестно домоседствовал. Вытащить его куда-то, где ему не заплатят или не нальют, было мучительно трудно. Зато каждое лето он ездил куда-то в Подмосковье устраивать реставрации: они рядились в латы и картофельные мешки, представляя себе, что они в Средневековье: пошивали дублеты, шоссы, упеланды, шутовские колпаки, гульфики…

— Так. У нас пара во сколько заканчивается? — спросил Стелькин.

— Через пятнадцать минут, — ответила студентка.

— У меня есть, конечно, ещё одна тема… — Он стал копаться в воображаемых листах. — Давайте я вас пораньше отпущу, что ли?

Аудитория согласно проскрипела стульями и зашебуршила сумками. Я неторопливо встал из-за стола и подошёл, подавая Стелькину его куртку.

— Ну признавайся, Графинин, ты мои вещи стибрил, а? — Его глаза весело округлились.

— Нет, они в соседней кабинке лежали.

— Ну-ну. Ты не читал, что идолопоклонничество — смертный грех?

— Читал. — Я почему-то покраснел.

— Ладно. Пошли.

Мы зашли в женский туалет (впадлу спускаться) и обменялись сначала футболками, а потом джинсами. Как раз когда я продевал ногу во вторую штанину, в туалет влетела какая-то девушка: она стала на месте, осмотрела нас внимательно — (мы застыли в растерянности), — прыснула и попятилась: уже скоро она топотала по коридору, громко крича:

— Там Стелькин к мальчику клеился!!

Стелькин продолжал застёгивать ремень:

— Ничего умнее придумать не могла? Ладно бы: «Все сюда! Тут Стелькин оргию устроил!»

Звучало как юмор: я хмыкнул.

Пока спускались по тёмным лестничным пролётам, я рассказывал весь этот днерожденческий вздор. Стелькин внимательно кивал, но ничего не говорил. Выйдя на улицу, мы уткнулись в московскую паузу. Стелькин закурил, а я брякнул:

— Я думаю, а может, вообще перестать с Шелобеем общаться?

Стелькин — держит руку с тонкой сигаретой у лица, как бы бокал. Глаза у него с мешочками — точно богомол пялится.

— Ну и зря, — говорит он.

— Почему?