Русский бунт

Знаешь, я думаю, есть какие-то выемки, секунды, когда это «люблю» уместно, может быть услышано — как бы моменты, когда удобно чихнуть. Не свожу это к вопросу пола, я говорю о более-менее истинном «люблю». В такие моменты небо наклоняется к земле и хватает человека за сердце, и то стонет и, дрожа, замирая, выплёвывает своё «люблю». А может, как-нибудь и по-другому, — я не знаю. Но в чём самая печаль: если это «люблю», если это наклонившееся небо в конечном счёте ничто, — то стоит ли верить небесам? Если человек когда-то умрёт — не мёртв ли он заранее?

Мысль в этом роде постоянно навещает меня теперь, Селечка. Это тяжёлая мысль — ею можно бросить в окно, и разлетятся осколки. А потом по осколкам этим кто-нибудь пройдёт и изрежет себе все пятки…

P.P.P.P.P.P.P.P.S. В конверт влагаю ветвь сирени. Это в доказательство того, что в Петербурге весна также существует.

Твоя Тани

Я бросил конверт в ящик и отчаянно хлопнул им. Я не знаю, зачем я перечитывал её письма. Не знаю.

Паскудно. Мерзко. Нет — хреново. Я слушал скрипичный концерт Стравинского (ре-мажорный), но он совершенно не спасал.

Самое смешное, что Таню я и правда любил: любил и верил, что буду любить до смерти.

(Я не знал, что так скоро умру.)

Третий час ночи. Варька ходит и цокает коготками по пустой квартире. Сна нет. Я ходил и повторял: «Питер, Питер» — оно моментально складывалось в «терпи». Я повторял «Москва, Москва» — слоги смыкались и получался «комус». Игра не нова. Я с детства знаю, что если повторять слово «поезда»…

Написал зачем-то Стелькину. Так. Спросил, как дела, звуковым эффектом поделился. С Питером всё понятно, а вот с Москвой? Есть магазин канцелярии «Комус» — так выходит, что Москва нарисованная?..

Ответ прилетел шустро и строго:

Графинин, ну ты и бестолочь! Комус — это греческий бог праздника и веселья (в латинском варианте произношения; древние греки — говорили Комос: попробуй повторять по-английски — Moscow). Между прочим, Комус был сын Диониса (вино папаше подливал). А вообще — я не понимаю, ты гуглом пользоваться умеешь? Почему я должен делать это за тебя?

А.М.

XI

Умирающие напевы и формы… Хор, чтобы утешить пустоту и бессилье… Хор стеклянных ночных мелодий… В самом деле, нервы скоро сдадут.

Я отвёл глаза от страницы (на работе выдался роздых) — по столу жужжал и полз к обрыву телефон: на экранчике горело — «Шелобей».

— Аллё! — раздалось в ухо бойко (голос мне незнакомый).

— Кто это?

— Толя Дёрнов у аппарата. Шелобей просил передать тебе приглашение на «4 Позиции Бруно», сегодня, билеты куплены, встреча на «Новокузнецкой», в семь часов.

— Погоди-погоди. Сегодня?

Трубка отплевалась торопливыми гудками.

«4 Позиции»? В Москве? Как я мог такое прозевать? Головы, причёски, разговоры — плыли мимо меня. Я был далеко не здесь…

«Новокузнецкая», семь вечера, каравай вестибюля метро. Я стоял у задубелых скамеек, высматривая Шелобея. Разглядел, наконец. Стоит, ссутулившись: курит у мусорки, как у большой пепельницы. А рядом —пацан.

Шелобею он вправду был по плечо, и в точно такую же правду он был белобрыс. Но Шелобей не говорил, что у него такие вычурно длинные ноги (пальто было расстегнуто беззаботно: видно, как джинсы кончаются прямо под рёбрами), что у Толи нос какой-то вздорной птицы — тоже не говорил.

Дёрнов на длинных шагах подошёл и протянул мне руку (как-то конфиденциально). Шелобей почалился ему вслед (схуданул он изрядно: с щёк как бы точилом снимали лишнее, но хватанули и нужное).

— Куда идём? — спросил я. — Это близко?

— Прогуляемся, — ответил Дёрнов.

— А почему «Новокузнецкая»?

— Дела.

Пока мы шли, Толя излагал свои дела: как в «Циолковском» (офигенный чердак!) он не нашёл нужной книжки и донимал продавца: долго говорили за анархию (флаг висит) и за Лимонова (портрет у кассы) — всерьёз это у вас, не всерьёз?

Разговор шёл вдоль трамвайных рельсов, мимо поджавшихся домов, жёлтой полоски супермаркета — к Балчугу. На мосту нас нагнал трамвай (дохнуло Петербургом) и, ребячливо позвякивая, поскользил себе дальше меж двух сугробов. Снега выпало столько, что не хватало рук убирать: он был нежный, скрипучий и под ногами блестел: и всё продолжал — продолжал валиться. Мы жмурились от его искристого звёздного света: будь на улице день — мы бы, верно, ослепли.

— Слушай, а что за «Позици Бруно» -то? А то я не в курсах, — сказал Толя, забегая вперёд и оглядываясь (пешеходная колея здесь резко сужалась).

— Макабарическая такая штука. Тексты ироничные, но как-то всерьёз ироничные. И саунд атмосферный… Да зачем про них вообще говорить? — их слушать надо. — Я бесстыдно повторял слова идущего за мной в след Шелобея. — А ты же с нами идёшь?

— Ага. Ну надо ж образовываться. А то я из современных ничего кроме рэпа не слыхал. Дыры у меня страшные! — Он почесал свой воробьиный нос. — А ты же, получается, парикмахер, так?

— Ну да.

— «Власть отвратительна, как руки брадобрея», а?

— Типа того. Любишь Мандельштама?