Русский бунт

— Не. Только это «Власть отвратительна». А так я мало читал.

Мост вынудил меня наставить воротник (Питерпитерпитер). Толя Дёрнов говорил без умолку: а вот ещё, а слышал, а что если, ты никогда не замечал, что?.. Слева — Кремль, Василий Блаженный и Исторический музей сбились в кучу, как на открытку (слава Богу, Москва!). Справа — белый, ощетинившийся льдом выгиб реки — криво уносится вдаль, на бегу обнимая остров. На льду расселись чайки — каторжники на перекуре, а над ними надзиратель — Котельническая высотка: её серая шуба топорщится иголками.

Прошли тихий белый парк: с той стороны дороги нас оглядывала строгая голубая колокольня («Опять вы не приходите на службу?») — и поправляла воротничок.

— А тут направо, кажись, — сказал Дёрнов.

Мы перешли Яузу и вильнули ещё раз направо — в горку: мы обходили надзирателя сбоку. Промельком я глянул на Шелобея: он закуривал третью молчаливую сигарету.

Я спросил:

— А ты как поживаешь?

Шелобей ответил мне унывшим взглядом. Выдохнул дым раздражённо.

— Можешь не пытаться, — сказал Дёрнов.

— В смысле?

— Он обет молчания дал. Третий день уже ни бе, ни ме, ни Керенский.

— Правда? — спросил я Шелобея.

Он покивал с видом поповича (борода у него шла клоками).

— А зачем?

Он промолчал, улыбаясь хворо, — и жадно припал губами к сигарете.

— И давно он так? — спросил я у Дёрнова.

— Говорю — третий день. Раньше хоть записки писал, а теперь и это, видно, за грех стало. Упёртый, чёрт!

— И что писал?

— Ну, там, по делу всякое. Сделай то, еда там. Теперь всё жестами, жестами. Хотя вчера я ещё на холодильник залез и уронил что-то там — так он мне руки выкручивать стал! Я спросил, чё за нахрен? Он написал на клочке: «Мне нечего сказать». Ну я-то что — мне только повод дай. Три часа полемизировал: так заморочил, что ему дописать пришлось: «Не всё обязательно проговаривать». С тех пор ни гу-гу.

Кругом были необязательные для проговаривания жёлтые и голубые домики, опасавшиеся расти выше, чем на три этажа. Вместе с нами — они гурьбой топали в горку, иногда одноэтажась и сгибаясь пополам — отдышаться.

А если их не проговаривать — вдруг они пропадут?..

— «Музей русской иконы», — прочитал Дёрнов вывеску.

— Нам идти-то куда?

— А не помню. Клуб «Плутон», что ли.

— Метро-то какое?

— Не помню. Да ща, сообразим.

Шелобей отвернулся к окнам. Мимо — монастырь, мимо — клуб, мимо — гирлянды, мимо — особняк. Я всё оглядывался на хмурого надзирателя: поплёвывая, он курил своё облако. Неужели — всё это пропадёт?..

Да и пускай пропадает! (Но почему-то всё никак не пропадёт…)

— Парикмахер, ты ж Достоевского читал? — сказал вдруг Дёрнов.

— Да, конечно.

— Я вот недавно Бабангиду изучал — вообще рэп наш — и подумал, короче, что Достоевского надо ставить с редактурой.

Мы повернули налево.

— Какой ещё редактурой?

— «Если жизни земной нету — то всё позволено». — Толя поймал облёдыш и теперь пинал его перед собой с видом мирового футболиста. — Но только нахер не сдалось.

Шелобей вдруг громко схватил в кулак что-то у своего виска и отшвырнул за спину.

— Ты чего? — наклонился я.

— А это он мысль ловит. — Дёрнув пустил облёдыш прямо на дорогу (он бесславно скончался под колёсами). — Ну, я прикинул: зимой в Москве мухам пастись негде. Других летающих тварей я не знаю. Следовательно, ловит он что-то нематериальное. А если он дал обет на слова — то мог дать обет и на мысли. — Дёрнов вдруг забежал перед Шелобеем и громко закричал ему. — Не вини свою мысль! Она гуляет, где хочет!

Шелобей с каким-то юродством рассмеялся и вдруг поскользнулся (он ударился о сточную трубу). Толя отшарахнулся от неожиданности; я был далеко и не успел его поймать. Шелобей отмахнулся от руки, встал сам и зашагал с необычайной скоростью. Нагнали мы его не сразу.

Дорога шла вниз, приятно укачивая. Тихим переулком (которого тоже нет) — вышли к Садовому (я плоховато понимаю эту часть Москвы) — прошмыгнули под светящейся эстакадой (нас чуть не сбили) — прошли ещё два съёжившихся от холода переулка (жёлтые фонари, жёлтые стены — жёлтая Москва) и вышли — непойми куда.

— Большой Дровяной переулок, — прочитал Дёрнов.

По нему мы обратно к кольцу выйдем…

— Мартыновский переулок. — Толя явно умел читать.

Справа — тёмная и мглистая бледно-голубая церковь с мощными колоннами (молчи про неё, молчи) — только над входом огонёк (не могу!..). Я наугад своротил налево. Шелобей заглядывался вообще на церковь, но согласился и налево.

— А ещё Хаски забавный. Чисто метафизический поц, — продолжал Дёрнов. — И эта тема с удалением альбома — прикольная. Типа отказаться от рэпа, как сценария, который тебе подсовывают. Круто, короче.

— Как Рембо, что ли?

— Как-то ты странно «Рэмбо» сейчас сказал.

Шелобей стукнул себя по лбу. Толя продолжал невозмутимо:

— В любом случае — понты всё голимые. И Шелобей — понты. Типа, мы с тобой такие во грехе, а он Ницше начитался и в горних сферах зависает, — но это ж всё такая лажа!.. Всё равно ж вот тут, — он погладил Шелобея по голове, — всё то же говнецо варится. «Лишь когда человече мрёт — лишь тогда он не врёт»! Всё равно ж говорит, сука, — но только с самим собой.