Русский бунт

На Таню, естественно, пали всевозможные подозрения: и в письме родителям Дёрнова, и в засаде на Руслана, и в пропавшем носке Шелобея. Как-то мне удалось выловить её в череде мутных дел: я потребовал, чтобы она умерила свои ФСБ-шные замашки. Она играла дурочку и смотрела мне не в глаза. Я не отлипал: пока она переодевалась, пока она была в туалете, пока она ела, пока мыла посуду, — я стоял прямо над её хитрой душонкой и испытующе молчал. Наконец она закурила, забылась и бросила:

— Ну что бы с вами сталось, когда бы не было меня?

— В смысле?

— Бунт ваш — сплошной детский сад. Всякий раз, возвращаясь домой, я чувствую необоримое желание спросить: «А взрослые дома есть?».

Комикс был интересный: Лидины тонкие пальцы перелистывали страницы. Дреды в каком-то испуге разбежались кто куда — теперь она была лысая («Да психанула просто…»), в смешной шапке гномика. Строгая, вся в чёрном, неподалёку от выхода, Таня ходила, тяжело сложив руки на груди и презрительно взглядывая на обложки.

— Какое плебейское развлечение! — сетовала она, проходя мимо носа Лиды. Та подняла взгляд.

— Ты из какого века вообще? — Лида перелистнула страницу и опять уткнулась. — Почитай «Хранителей», что ли, — там, блин, такое!..

— Благодарю, но в отличие от тебя мне нет нужды в картинках. Лучше перечту уж Достоевского.

— Точняк! Тут был где-то комикс по «Преступлению и наказанию»…

— Уж нет, увольте.

Я растерянно следовал то за одной, то за другой, но их траектории постоянно норовили разбежаться. Решил, буду независим: встал полистать комикс, но сбивался, сбивался и не мог сосредоточиться.

— Слушай, Эл! — Лида подкралась странно близко, чуть не касаясь меня рукавом (куча же места!). — А ты напишешь про меня комикс?

Меж стеллажей показалась красная Танина щека.

Мы вообще к Шелобею шли, на репетицию — в тарелки постучать, подвыть, поорать (такая помощь), — а в магазинишко по пути заглянули (разумеется, там работал очередной Лидин знакомый). Раньше-то Шелобей заседал на улице Правды — в погоревшем цехе типографии, в мрачный подвал которого охотно спускались начинающие музыканты. Тусклый свет, постоянно каплет, развешанные по углам паутинки, кирпичные стены все в граффити (замысловатые острые буквы псевдонимов) и невнятный бубнёж репбаз, где можно арендовать комнату за триста рублей час (и эти рваные джинсы, и дух девяностых, и звук дребезга разбитых надежд).

Я даже заходил к нему (мы собирались на новый фильм Тарантино) — в комнате, со всех сторон обитой коврами, он сидел на корточках, один, и распутывал вязь проводов.

— Ну ты где там? На «Новокузнецкой» билеты по двести… — начал я, но заметил, что Шелобей уже не распутывает провода, а бухнулся прямо на зад и положил подбородок на колено. — Ты чего?

— Заколебало, — проговорил он с тем спокойствием, которое недалеко от крика.

— Что — заколебало?

— Да андеграунд этот весь! — Он встал и заходил.

Я следил за его перемещением. Он продолжал:

— Всё равно, когда слушаешь «Химеру» — семьдесят процентов кайфа в том, что ты слушаешь такую вот довольно редкую группу! — Он замахнулся на комбик, но пнул вместо него стену. — Я так не хочу!

— Ну и не делай. — Я хлопнул его по спине и сел распутывать провода. — Это ж Стелькин ещё говорил: андеграунд — особая форма высокомерия.

— Но как, блин, по другому-то? Здесь!

— Смени обстановку.

Он вздохнул, поставил локоть на ладонь и обхватил пальцами рот. Затем кивнул — медлительно — два раза. Подсел и тоже взялся за провода.

— А Игги Поп-то — жив, курилка, — сказал я.

— Ага, я уже заслушал альбом, — Шелобей подхватил. — Такой минималистичный, скромный почти. И лютой свободы…

Через неделю Шелобей перебрался на «Флакон».

Кирпичные стены бывшего завода расписаны причудливыми картинками: тут голозадый дикарь смотрит в психоделическое нечто (афиша для Ходоровски), тут распиленный на голову, нос и руку человек пытается освоиться на шахматной доске (иллюстрации к Набокову), там неотсюдный глаз, там Он, Она и комиксо́вый диалоговый пузырь, там космическая балерина, там впилившийся троллейбус (притом зад его настоящий); ряд цветастых горшков, зелёные, красные весёлые скамейки; магазины комиксов и гитар, клуб, пивняк в грузовом контейнере, какой-то кислотный музон, припаркованные велосипеды (на шипах) и снег, снег, гирлянды. На советских костях прорастало что-то пёстрое, модное, невпопадное — думающее, что такого ещё не было…

— У тебя полароид?! А сфотай нас, сфотай! — заканючила Лида, заметив Танин фотик. — На фоне троллейбуса!

Таня закатила глаза, вздохнула, но всё же навела объектив.

Лида сняла шапку (выемка на затылке её голого черепа была особенно женственна), по-свойски положила мне руку на плечо, высунула язык и показала козу (металл, ё-моё).

— Ты… Ты что себе позволяешь! — задрожала Таня и её фотоаппарат.

— Ты чего, девонька?

— Какая разнузданность языка! — Таня сложила рукав в рукав.