Русский бунт

— У-у-у… А я думала, это у меня кукуха едет! — Лида поиграла бровями (левая, правая) и двинулась вглубь «Флакона», со мной под руку. — Милые горшочки. — Она провела пальчиком и сдула снег из одного. — О, тебе надо устроиться сюда! — Она показала на вертящийся леденец барбешопа.

Оскорблённо надуться пришлось теперь мне.

Некоторое время тупили. Лида тыкалась и туда, и сюда — и от всего была в восторге: щёки дубели, мы с Таней шли теперь сзади — усталые родители.

Наконец явился Шелобей: оказывается, ребята запаздывали, и он уже полчаса сидел один.

— Пойдём, пивка хоть дёрнем. — Он подхватил нас и решительно зашагал. — Я, если чё, угощаю — я богат сегодня. — (Шелобей играл в промёрзлом переходе на гитаре.)

На него вдруг бросилась Лидочка, обхватила ему шею и поцеловала в губы: крепко и затяжно. Мы с Таней стояли — руки в карманах, пар изо рта — и наблюдали. Я уже прохаживался, тактично рассматривая граффити, и собирался считать секунды, но Лида вдруг послала мне беглый, точно направленный взгляд (не прекращая поцелуя). Меня тряхнуло.

— Интересно, а водочка там будет?.. — проговорила Таня мечтательно.

Поцелуй кончился.

— Для выпускницы института благородных девиц ты чересчур вульгарна, — сказала Лида и нагнулась за снежком. Разгибалась она уже со стоном, нытьём и рукой на пояснице. — Фыр-фыр. Зима — это отвратительно.

— Однако, именно в мороз жить хочется, — заметила Таня.

— Ерунда!

Лида швырнула в неё снежок и побежала. Таня отправилась вдогонку своими спешными шагами, размахивая пальцем и что-то доказывая. Мы с Шелобеем плелись позади.

— Елисей, ты понимаешь? Мы не целовались год, — сказал он, кисло улыбнувшись.

Мы хрумкали по снегу. Я вспомнил:

— Слушай, ты же на старую хату ездил за вещами? Как там шкаф?

— Ха. На шкафу там теперь целая переписка: весь листок с извещением исчёрканный. Какие-то энтузиасты написали: уважаемое ЖКХ, любим этот шкаф, хоть вы тресните. Те им такие: лю́бите шкаф — так заберите домой, какая квартира? Те им: этот шкаф живёт в подъезде! — и куча подписей.

Я слегка улыбнулся. А потом сказал:

— Всё равно же выкинут?

— Ну да. Но, блин, приятно… Знаешь, у «Сербского контрабаса» строчка такая была: «А народное восстание ограничилось подъездом»…

В пивном контейнере нас ожидали узкая барная стойка, за которой едва можно разместиться вчетвером (Таня — я — Лида — Шелобей), бородатый бармен-пузач, натирающий один и тот же бокал, и пугающий выбор крафтового пива: имбирное, манговое, маракуйевое, маракуйево-нефильтрованное, IPA (три варианта), имперский статут, зелёное пиво, фиолетовое, десять сортов сидра… Мы с Лидой — вслед за Шелобеем — взяли имбирное. Несведущая Таня — давилась имперским стаутом (я говорил ей, что он горький, словно редька, но уж больно она любит православие, самодержавие, народность).

Шелобей делился последним открытием: на своём телефоне он вбил в поисковик обложку альбома The Idiot Игги Попа, а на Лидином — Heroes Дэвида Боуи (оба записаны в семидесятые, в Германии, сообща) и сложил их (чёрно-белые): сумрачный Игги, странно выгибая пальцы и плечи, растерянно показывал на Боуи, а тот, сложив руки в марсианском приветствии, одну прижал к груди, а другой указывал вверх.

— И получается вместе — «герои „Идиота“». — Шелобей отхлебнул из бокала.

— Но сколько я помню, в английском нашему «персонаж» скорее соответствует «character», — вступилась Таня с почерневшим языком.

— Да насрать. — Шелобей пожал плечами и замахал бокалом. — Игги — Мышкин, Боуи — Рогожин. Они и по стилю неотличимы, почти двойной альбом. На первой стороне «Идиота» Игги прогибается под Боуи и делает вообще не свой музон — зато во второй половине он отрывается…

— А Настасья Филипповна — это музыка? — сказал я не очень серьёзно.

— Именно!

Лида отпила имбирного пива и расстегнулась, показывая жёлтый свитер-косичку.

— Ну, конечно, это всё байда, — сказала она.

— А по мне — так оскорбление классиков, — сказала Таня с руками замочком. — Вид у этого вашего Мышкина какой-то лихоносный!..

— Лихоносный! А-ха-ха! Ништяк! — Лида рассмеялась: попробовала привычно оправить дреды, но наткнулась на колючую голову. — Ништяк… А вы не замечали, что музыку-то мы слушаем восьмидесятых, девяностых, а современной как будто и не существует?

— Ты хочешь сказать, хоть кто-нибудь приблизился к вершинам Баха? — Таня хлебнула стаута и опять скукожилась.

— Я хочу сказать, что так жить нельзя. — Лида принялась с чрезвычайной серьёзностью снимать серёжки. — Бежать в прошлый век — дезертирство.

— Твои речи всё более принимают характер уже прямого оскорбления! — Таня нахлобучила свой берет.

— Ну я же любя… — Лида почесала нос ноготком, весёлые морщинки разбежались вокруг её глаз. — И вообще у меня биполярка.

— Бипо-что?

Шелобей громко поставил кружку, пресекая дам:

— Нет ни старья, ни современного, ни сегодня, ни вчера, ни завтра. Есть вещи настоящие, которые и через сто лет канают, и древние греки заценили бы, а есть выеденное яйцо, игрушки — через десять минут их забываешь. И ненастоящее, конечно, побеждает, но его всё же можно обмануть… И баста! — Он залпом допил свою кружку.