Русский бунт

Привели в самый скособоченный дом, похожий на юрту. В ней, странно изгибая тело, босиком по земляному полу нервно расхаживал, по всей видимости, Владыка. Холщовые штаны в заплатках, повязанные верёвочкой, две половинки разных очков, скреплённые пластырем, голый торс, состоящий из костей, лысый череп, дьяконская борода, губы-сосиски, анатомирующий взгляд — он был так сосредоточен на своём, что даже не заметил, что Дёрнова ввели, а конвоиры вышли. Толя стоял, изучая аскетическое убранство юрты: кроме табуретки, стопки книжек в углу и пятна света, струящегося с потолка, — ничего не было.

— Кто такой? — спросил он Толю резко, кивнул на табуретку и достал из кармана трубку и кисет.

— Толя Дёрнов, — ответил Толя не очень уверенно и сел прямо с рюкзаком.

— Да ты рюкзак-то сними-сними. — Он, не глядя, приминал пальцем табак. — Ну добро. Так вот: расклад у нас, значит, такой…

Я вдруг осёкся читать и глянул поверх листа на Стелькина: он лежал на кушетке, мигренно прикрыв глаза, с греческой бородой, в лоскутно разноцветном халате — и попивал из чаши спасительное пиво (похмельно).

— Графинин, — вдруг произнёс он среди полутьмы: тихо, а всё равно как будто громко, — а тебе всё энтот Дёрнов порассказал, да?

— Нет. Я сам придумал. — Я сложил листочки пополам. — Надо же его как-то объяснить!

— Ну и пиши про него, мой мальчик. Я тебя благословляю.

С самого прихода я чувствовал, насколько я некстати. Отворив незапертую дверь, я увидел раскиданный кавардак и чемоданы. Стелькин в великой суете ходил, берясь то за одно, то за другое, и от всего отмахивался брезгливо. Я кашлянул — он остановился. Встал — строгий, как статуя, — и пожал мне руку.

— У вас побег, Аркадий Макарович?

— Не совсем, но в этом роде, мой дорогой. Да — можно сказать, да. Меня тут и из универа попёрли, — но дело не в этом, отнюдь. Да. А ты с чем пожаловал?

— Да написал тут… А в смысле — попёрли?

— Замечательно! — Он не расслышал и глянул мельком на часы, что на стене. — У меня как раз есть пятьдесят восемь минут.

Аркадий Макарович скользнул в кухню, наполнил чашу из пивного кувшина (пятилитровка), — и мы проследовали в комнату.

Теперь — молчали в полумраке: недочитанные буквы освещала только лампадка из «Фикспрайса»: тусклая и грустная — в одну свечу, — зато на потолке теплились рыжие ясные звёзды. Стелькин лежал с чашей на животе, а я разлёгся в кресле и тоже уставился в потолок.

Было слышно, как треплется пламя.

— Аркадий Макарович? — обратился я почти шёпотом.

— Чего тебе?

— Да насчёт Шелобея всё. Вы когда говорили, что я его юзаю, чтобы писать… Я не понимаю так ли это и имею ли я право… Иногда кажется, что этот мир я и создаю, со всеми страданиями… Иногда я чувствую себя Иудой.

— Да вы, батенька, солипсист.

— Вы не поняли. Я просто потерялся: не знаю, что реально, что правильно, — а что нет.

— Ну, мой мальчик, это всё равно, как если бы ты спросил: «Как жить?». Впрочем, и на этот вопрос у меня есть ответ: «По совести».

— Да нет! Просто когда мы с Лидой и Таней были у Шелобея на репетиции…

Меня прервала мелодия из «Бумера» (телефон Стелькина довольно старомоден).

— Ал-л-лёу? Да. Да. Нет, я не в Москве. Да что ты? Звучит прискорбно. Да? Тем хуже. Как-как? Тем лучше. Ну что ты говоришь — это же прелесть какая! — Стелькин приподнял шею и допил чашу до дна.

Я пока сходил на кухню и поставил чайник. Стелькин пришаркал невесел.

— Что-то случилось? — спросил я.

— Да жена бывшая звонила. — Он закурил и брякнул зажигалку об стол. — Спрашивала, тот же адрес у меня или нет. Хочет заехать с сыном… — Он уставился в окно. — Валить надо, Графинин, валить — всенепременно!

Я поморщился и разогнал ладошкой дым перед носом. Слышать про то, что у Аркадия Макаровича есть ещё какая-то там жена (и тем более сын) было всё равно, как если бы вдруг выяснилось, что Валерий Брюсов по воскресеньям ел морковный торт.

— А у вас есть сын? — спросил я.

— Как выяснилось — да.

— И вы узнаёте о его существовании только сейчас?

Он стал серьёзный как тамбовский волк:

— Клянусь собакой. — Он смахнул пепел с сигареты и встал, старпёрски хрустя суставами. — Солнце красное, прощай…

Он ушёл, дымя. Зашуршали пакеты, полетели футболки и носки.

— Да где эти сраные таблетки от сердца? — звучал из коридора голос Стелькина. — Графинин, помоги! Красная упаковка.

Я пришёл и стал копаться. Скарб был отменный: магнитофонные кассеты, пишущая машинка, книжки, напульсник. Коробочка оказалась в заднем кармане уложенных джинсов. Стелькин закинулся и запил пивом.

— Так, Графинин, а теперь зелёная упаковка — это от печени.

— Вы болеете? — спросил я, протягивая лежавшую на табурете вторую.

— Да насоветовал вот врач бестолочь всякую. — Стелькин всё укладывал обратно. — Ещё и двигаться активно запретил. — Он сайгаком сбегал на кухню и сбросил пепел (хотя, кажется, потерял его ещё по дороге).

Я сел на табуретку, оглядывая сборы.

— А вы куда едете? — спросил я.