Русский бунт

«Бруно» подкачали. Вместо мрачно-щекочущих ножичком песен играли кислотный дискач (довольно лютый дискач) — Стелькин в своей фуфайке и лыжной куртке плясал до седьмого пота, я вообще выпал из реальности, — а Шелобей стоял, уныло раскачиваясь и озираясь на высекаемую красными лучами толпу.

— Слабенькое дионисийство! — громко крикнул он мне в ухо.

Рано крикнул.

Дальше мы направились на «ГШ». Тесный зал забит напрочь — Стелькин нагло-галантно (проталкиваясь и тут же извиняясь) пролез к сцене, мы — хвостиком за ним.

На сцену вышла смешная и неуклюжая девушка с короткой белой стрижкой, в высоко натянутых гольфах и кроссовках. Она улыбнулась, отвесила пару реверансов и покорчила клоунских рож. Палочки отстучали — раз-два-три-четыре, — и угловатая гитара принялась выписывать чудаковатые узоры: саксофон подвывал рассерженным гусём: вокалистка повторяла бессмысленные, бессмысленные обрывки фраз («Никто никому ничего недолж! Никто никому ничего недолж!»), дикий угар хватал прямо за кожу, — а толпа едва танцевала, апатичная.

— Давайте сделаем слэм? — крикнул я Стелькину в ухо.

— Потрясающая идея! — крикнул он. — А что это?

— Соборность XXI века. — Я снял куртку, повязал на поясе и нырнул в толпу, утаскивая Стелькина за собой (он был послушный, как ребёнок).

Люди толкались бестолково и танцевали одной массой: особенно трудно было избегать женских грудей и талий — они сами лезли под руки. Сначала — расчистить место. Мы толкали людей вперёд — до какого-то момента (Аркадий Макарович неуверенно озирался на меня), — а потом отступали и толкали тех, что назади. Поняв, что происходит, к нам подключилась лысая девчонка. Потом ещё один. И ещё.

Как будто сам собой, образовался круг пустоты — небольшой пятачок в толпе. Лысая девочка лихо прыгнула в него и затанцевала по кругу, красуясь и вызывая: потом ещё кто-то, потом я, следом и Стелькин. Мы шли хороводом спина в спину (в музыке было затишье) и переглядывались со значением. Вдруг грохнули тарелки, вскрикнула изрезанная эффектами гитара — началась жесть. В толпе тоже.

Все прыгали и толкали друг друга, носясь, как атомы в молекуле. Те, что вокруг, держали строй и выплёвывали улетевших с арены. Толкались тем не менее — нежно, любя, придерживали друг друга, извинялись, если что. Мне всё равно в челюсть прилетело — но какая разница?

Так и длилось: затишье — мясо, затишье — мясо. Мы со Стелькиным пытались раскачать лодку (сели на пол и стали как бы грести), но не вышло. В какой-то момент парни стали сдирать липкие футболки (пуховики уже давно куда-то испарились) — бились теперь прямо телами. В центр вышли два пузатых бородача: они страстно переглядывались, приглашая друг друга не то на поединок, не то на танец (один взмахнул футболкой, как платком). В этом было что-то от фламенко, мы со Стелькиным заржали и не прекращали с полминуты. Потом эти мужики сцепились руками и поцеловались. На одного из них бросилась, кажется, его девушка.

Пережившая «ГШ» толпа — расходилась. Стелькин был красный, как гранат, да и я охренел (как будто искупнулся в океане). Мы дали друг другу пять и пошли искать Шелобея. Он ожидал нас на выходе с пальто на руке.

— А ты где был? — спросил я.

— У сцены стоял, чё. Зачем мне ваш слэм?

— Не могу сказать, что ты не прав, — проговорил Стелькин, — однако где ещё интеллигентный человек может позволить себе слиться с толпой?

Мы нагло обошли очередь в мужской туалет, попили водички из-под крана и двинули на улицу.

— Я так вспотел, что у меня спички в кармане промокли, — сказал Стелькин весело. — А что — может, и на второй день пойти?

— Там Shortparis будут, — сказал я.

Мы сидели на снежной клумбе, усеянной бычками, и курили. Носки поламывало от холода, голову жгло от шапки.

— И как это у вас сил колбаситься хватает? — бросил Шелобей прямо в глаза Стелькину.

— Ты на что намекаешь, смерд? — Он поднял брови.

— Вам уже лет под сраку, ну.

Шелобей молчал с невинностью. Стелькин смотрел убийственно:

— Дорогой Шелобей, я исключаю тебя из круга моих близких друзей. — Он обернулся. — Графинин, я буду на большой сцене.

Аркадий Макарович ушёл, натужно приплясывая. Мы с Шелобеем переглянулись.

— Ты чего? — сказал я.

— Да ладно. Подуется и отойдёт.

Шелобей бросил бычок в снег и протянул мне руку.

— Ты на «Айс Пик», что ли, не пойдёшь? — спросил я.

— Да чё я там не видел? Как политически активные независимые женщины слэмятся против путинского режима? Нет, спасибо.

— Жалеешь, что пошёл? — Я закурил ещё одну.

— Да не, я всё понимаю. Ненастоящее побеждает. Модный андеграунд, тыры-пыры… А! Точно, пока не забыл. — Он стал рыться в рюкзаке: я вдруг увидел свою стопку «Безделий». — Если хотел писать о себе и Тане — так и писал бы о себе и Тане. — Шелобей вручил стопку и ушёл, не пожимая руки.

Он так ничего и не понял…

В общем-то, Шелобей был прав: «Айс Пик» были так себе, политическая агитка. Но две тысячи были уплочены, так что…