Русский бунт

Я опять оглядел вьюгу. Нашёл среди неё Таню. Подтянул штаны выше, почти под рёбра. Я не понимал, что она говорит, но кивал, кивал, кивал…

Покойный, убаюкивающий гул. Барабан вертится — чёрный, задумчивый, глубоководный — и ворочает наши шмотки. Точно как в Питере, мы сидели у стиральной машинки на полу (разве что не обнимались). Замусленная от снегопада, Таня просилась пожить у меня на пару недель, а я кивал, кивал — и смотрел в водоворот вещей. Если дом — космический корабль, то двигатель — здесь.

— Знаешь, чем хороша зима? — сказал она.

— М?

— Можно вернуться домой и погреться.

Согласившись и делано покряхтев, я встал и пошёл за чаем. Принёс две кружки, под мышкой держа пиалку с сушками. Таня улыбнулась знакомо и уже потянулась помочь, — но тут я пролил себе чай на ногу и заорал. Варька прибежала меня спасать — (я продолжал орать) — завидела ногу Тани и вцепилась в неё зубами и когтями (дрыгая смешно ногами). Таня пыталась её отопнуть. Я пытался успокоить Таню (чай пролился ещё). Варька шипела и остервенело раздирала её ногу.

— Сучка неебатая! Пидараска жиробасная! Не трогай мою ногу, блядь! Урою, блин, нахрен! — негодовала Таня.

Варьке что? Она увидела, что я уже не кричу, — да и укатилась прочь от пинков, злобно шипя. А я стоял — глядя на Танину пощёчину. Она сидела на полу и поправляла волосы, как ни в чём ни бывало.

— А ты что… так тоже умеешь говорить? — спросил я.

— Как? — Она оправила причёску и взяла одну из двух ополовиненных этой сценой кружек.

— Ну… Не как в XIX веке.

— К несчастью, да. — Она улыбнулась с почерневшими от курева зубами. — Но стараюсь держать себя в руках. Так что же? Продолжим? — Она кивнула на стиральную машинку.

Другим вечером Таня соблазнила меня на водку. Надринчались ужасно. Вообще, быть трезвенником легко. Летом.

Нельзя сказать, чтобы с Таней мы жили душа в душу, — но жили покойно. В благодарность за то, что я дал ей прибежище от Петербурга, она держала дом в чистоте, мыла посуду и готовила (оскорблённая Варька то и дело устраивала голодовку), а главное — не напоминала о прошлом. Иногда — усталыми вечерами — мы читали друг другу вслух. Моменты текли тягучие, медленные…

Я спал на тахте, она — на диване.

Вдруг — в дверь застучали и заколотили. Я пошёл открывать: в проёме стоял Толя Дёрнов — с заснеженной ушастой головой, голой грудью, в каком-то невозможном тулупе (кажется, из зайца).

— Тебе же Шелобей футболку давал… — промямлил я.

— Кончено с Шелобеем, Парикмахер! Можно у тебя перекантоваться?

— Что за вопросы? Конечно, можно. А что случилось-то?

— Кто это такой? — К нам вышли Таня и Варька.

Я их всех представил друг другу и сказал, что Таня из Питера.

— А! Петербург! — бросил Толя Дёрнов, расшнуровывая говнодавы. — Скучный город. Там делать нечего — кроме терактов.

Таня насупленно прошаркала в комнату (читали Гончарова), а я повёл Толю на кухню.

— Да что-что! — начал Дёрнов в тулупе, размахивая чаем. — Я просто видел: во дворе узбеки асфальт ломают — с энтузиазмом, с огоньком, конечно, но вообще унылые. Я им из окна кричу: «Пошли к нам чай пить!» Ну, после смены приходят такие — Шелобей на них ещё ничего, а Руслан (хотя сам азият, нафиг) бочку стал катить: кого ты, говорит, привёл вообще? Ну и, короче, выгнали их. А я назло Руслану унитаз выкрутил и продал, а деньги тем узбекам подарил. Это овсяное печенье? Ништяк! Но дело не в этом, а в Шелобеевых нарко-мутках…

В кухню нарочито громко вошла Таня (у неё даже пижама чёрная) и стала мыть руки, ну а заодно и кружку, а там и тарелку, — она так увлеклась, что перемыла всю посуду.

Мы неловко молчали. Я шепнул Толе:

— Она в ФСБ работает.

Он облизал светлые усики и крикнул погромче:

— Я говорю: сейчас самая тема — это в кладмэны идти. Я тебе отвечаю — такая же система, что ФСБ ваше и даже покруче. Раскидываешь, долбишь, раскидываешь, долбишь — и тупо ждёшь, когда тебя поймают или хозяева магаза кинут. Я заманался от такой атмосферы — ну и свалил. Вообще, меня, конечно, выгнали, — но на самом деле я сам ушёл, да.

— Шелобей торгует наркотики? — спросила Таня, садясь за стол и закуривая. Худая вена зеленела на её щеке.

Толя постучал длиннющими ногтями и продолжил, не замечая:

— Я, короче, о чём. Если ты на основе драгсов лабаешь своё государство, — это та же задница, что и государство на насилии. «Пыточное колесо полетело вспять», блин-нахер.

— Тебя чем-то не устраивает идея государства? — Таня смахнула пепел.

— Примерно всем. — Толя улыбнулся и заблестел глазками. — «Я убил в себе государство».

Таня рассмеялась:

— Ха-ха-ха! Это, знаете, у меня был один приятель на курсах. Он постоянно повторял: «Ненавижу государство! Ненавижу государство!» А мы ему: «Но учишься же ты на бюджете».

Таня посмеялась одна, и все умолкли. Дёрнов перебил паузу:

— А ты Царя видела?

— Один раз, промельком. На выпуске появился.

— Ух, я бы его зацеловал!.. — Толя встал, покружил по кухне на длинных шагах и облюбовал себе подоконник. — Я здесь буду спать, лады? Тут свежо и вид хороший.

Таня замяла бычок:

— Откуда ты, говоришь?