Русский бунт

Мы ходили и ходили — как бы желая потеряться. С Камергерского переулка, минуя магазин «Продукты» и памятник Бродскому, вышли на Пречистенку; та, нимало не стесняясь, повела нас прямо к дому Цветаевой; заглядываясь, но не заходя, мы прошли через дворик этой усадьбы и оказались на Варварке, окружённые хилыми четырёхэтажными жёлтыми домами и заборами (КПЗ «Россия»), но мы были неумолимы — нас приветствовал с плюшками и самоваром терем с гигантской надписью «ПАРКЕТ», и Останкинская башня, и посольство Бразилии (почему-то Танин полароид был использован на то, чтобы сфотографироваться именно у него), я надбавил шаг, ведь отсюда прямая дорога к Новодевичьему (он всё ещё на реконструкции), там дальше через Сетунь и на Парк Победы, вот здесь направо — и уже купола «Охотного ряда», и уже толпы народу, смех, шапки, пар: немного Дмитровки, немного Мира, немного Арбата, немного Садовой (по пути на припаркованных машинах и стенах я всё замечал знаки анархии, пацифизма, свастики — их была масса, вся Москва утопала в них, и всегда они были втроём, как бы внахлёст, слагаясь в загадочную пентаграмму), быть может до Звенигородской? или лучше до Разъезжей? Далековато — нет, лучше на Вознесенский проспект.

Таня помалкивала; говорить приходилось мне — и всякую чушь:

— Я почему Петербург не люблю: там время медленное в «сейчас» и быстрое в «потом». Как будто тебя объедают, блин. А в Москве моменты летят, — а года тянутся бесконечно долго. Время здесь, что ли, насыщеннее.

— Да? А я всегда держалась мнения, что то, что ты изволишь называть «съеденным» временем, — свойство городов вообще. Даже в моём скорбном Мурманске дело обстоит точно так же. — Она длила широкий шаг (мы шли теперь быстрее). — А можно ли задать тебе вопрос?

Её лицо было повёрнуто ко мне пощёчиной. Снег лепил с таким тщанием, что сигареты тухли и вымокали, но мы благоразумно держали их в кулачке.

— Валяй, — сказал я.

— Почему ты столь часто повторяешь это безобразное слово «блин»? Русский язык — сокровище, которое…

— Потому что блин — круглый и вкусный, блин! — сказал я весело.

(Москва — круглый и довольный блин.)

Я подумал и спросил:

— А помнишь, ты писала, что будет если повторять «Москва»?

— Разумеется.

— Я пробовал повторять дальше. Из Москвы получается сначала «кумыс», а потом «мы, сука».

— А с Петербургом что?

Я стал при ней же повторять «Питер». «Терпи» долго не хотело ни во что оформляться, но потом всё же превратилось в «терапия». Я рассмеялся. Таня, кажется, оскорбилась — и не нашлась, что сказать.

Мы молча цокали каблуками по пустынной и гирляндной Никольской.

— Нет, ты не подумай, — сказала она, разглаживая складки разговора, — Москва мне даже очень по душе этот раз… Но только голова от неё кружится.

Снегопад всё-таки расходился — невидимые дворники-гиганты швыряли снег лопатами (и не попадали), ледяное белое безумие застилало улицы (его вьюжистый смех звенел в ушах), метель заставляла щурить лицо, щёки дубели, магазины закрывали ставни, кареты «Скорой помощи» вазюкали своими синими сиренами в белизне, люди давно покинули улицы и спрятались по домам и подъездам. Одной рукой я держал свои штаны за пуговицу, другой — держал Танину приплясывающую ручку (я же экскурсовод). Не знаю, что именно я ей показывал. Это было непохоже на Москву: мы были нигде.

Нет, я пытался. Я пытался вывести нас в укромный двор, который я помнил где-то в окрестности. Но из разу в раз выходило, что мы оказывались у Николы в Блинниках (не менее красного, чем мы с мороза, — и закрытого). Дубак был неумолим, мороз обжигал лицо, метель стлалась белым. Я отчётливо запоминал всякое движение — тут вперёд, тут налево, тут, кажется, через дорогу — и считал шаги: но мы снова и снова возвращались всё туда же. В белой молотьбе метели я видел — или мне казалось, что видел — чей-то чёрный силуэт с голыми ногами: он сгорбленно уходил прочь от нас, но я чувствовал на себе как бы взгляд: в какой-то момент, мы невольно последовали за этой сгорбленной спиной. Москва — котёл манной каши…

— Но как ты тёпл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих!

По нервам в коленях будто стукнули. Таня медленно — удивительно медленно — вытянула палец, показывая на силуэт: не тот, не сгорбленный, а сидящий, бородатый, с собакой. Мы придвинулись ближе сквозь снег. Собака шла клоками, поседелая от снега и какая-то бесцветная. Устало уложив голову на колено дремлющего мужика (тоже в сединах), — она смотрела на нас. Я огляделся: в три линии сбегались деловитые дома из стекла и какого-то чёрного бисквита: они приходят сюда каждый перекур, чтоб посмеяться над неуклюжей церковью в белилах.

Я отвернулся и посмотрел в глаза собаке — я узнавал этот взгляд. Подле неё покоился картонный пакет с вином. Сверху горела красная «М». Сомнений быть не могло — это Бомж с Собакой на «Белорусской».

Я уронил штаны. Но тут же подтянул их, озираясь. Вокруг стояла такая белизна, что никто и не подумал бы заметить.

— Сильвестр! Я чувствую себя обмороженной до потери чувств. Когда мы направимся домой?