Русский бунт

— Не смейтесь, Аркадий Макарович. Я, говорю, чувство такое странное: что новый год никакой не новый, а всё тот же самый, тянется и тянется: и что зашёл я в эту баню, а как будто никогда её не покидал, и ничего, кроме неё и не было.

Я бросил зло:

— Про паука сказать забыл. Свидригайлов, блин.

А чувствовал то же самое.

— Я один… Я совершенно один, ты понимаешь? Шелобей, Стелькин… Каждый мне протягивает свою жизнь, предлагает путь, который можно пройти вместе, а я всегда разворачиваюсь и ухожу. Кажется, только затем и схожусь, чтобы потом отвернуться… Ты думаешь, я не хотел бы раствориться с людьми?.. Да я был бы счастлив! Я люблю секунды единения на Всенощную, я люблю дружность и движняк на концерте или хорошей пьянке. Но я стою у порога этой семьи, этой, этой — и знаю: я в неё не войду. Не потому что они плохие — просто мне там плохо. Ты же это понимаешь? Нет, есть, конечно, любовь. Это страшная сила. Ты как бы принимаешь в себя другого человека — целиком: с его слабостями, делами, друзьями… Любить нараспашку… Я даже думал как-то: а что, если бы я любил Лидочку? И специально так, чтобы любить — типа-любить — тайно, втихомолочку, чтобы ещё помучиться, чтоб с самоупоением, чтоб побольнее — хоть как-то уцепиться за реальность!.. А самый прикол, что только с этими людьми я и есть! Даже один — я всё равно думаю о Шелобее, о Лиде; или о Достоевском, о Толстом. Говорю их словами, своих-то у меня нет! Да блин, меня настолько нет, что я вынужден корёжиться, напускать на себя какого-то Андрея Болконского: вот, книжечки читаю, просветляюсь, — а в ваш грязный пруд — я не желаю! Будто мне кто-то право отмахиваться вообще давал… Ты понимаешь, насколько это страшно? Я с ними — и я изолирован от жизни. Я без них — и я изолирован от жизни. И вроде выходишь на улицу, видишь коляски, людей, смех, разговоры — да вот же она, жизнь! Хватай и запрыгивай! Но мне не хватает силы, колени болят в эту карусель соваться. А жизнь, в которой ты не участвуешь, до судорог походит на смерть… Ты же понимаешь меня, да? Понимаешь?

Слёзы высохли и щипались, я сидел на полу, прямо в куртке, ноги раскинув плашмя, — и говорил всё это Варьке. Она смотрела на меня умными внимательными глазками, потом махнула хвостом, облизнулась и протяжно мявкнула: «Жра-а-а-ать!»

Парился в ванной докрасна — чуть не умер. Бросив взгляд в запотелое зеркало, вспомнил, что все трусы в стирке. Завернулся в полотенце.

На кухне валялись коробки из-под пиццы, бутылки и прочий вздор. Не столько я, сколько моё намытое тело покорчилось от беспорядка, — пришлось собирать мусор.

Под одной из коробок нашёл прожирнившееся Танино письмо, последнее. Помял в руках — (мусор? нет?) — перевернул голой стороной. Там обнаружилась приписка:

P.S. Надеюсь, потеха моя удалась. Прошу извинить мне столь жестокосердый штиль и чрезмерный гумор, но и ты со мною не слишком ласков, не так ли?

Кстати — ты проживаешь по тому же адресу, на Миллионной? В праздники жди — буду. Билеты уж купила.

Твоя Тани

Я смотрел на письмо — и не видел букв. Руки постыдно задрожали.

По какой-то инерции дособрал мусор и заглянул в шкаф. Проверил и сям, и там — ничего. Вспомнились дёрновские «джинсы без трусов»… Ну что — снял полотенце и запрыгнул: всё весело болталось и шаталось. Так вот она какая — ваша хвалёная свобода…

В джинсах, с голым торсом и пакетами — я вышел в подъезд. Мусоропровод давился порванными в куски картонками и тучными пакетами — иногда даже приходилось помогать ногой.

Тут лифт звякнул. Я застыл — и уставился в его сторону.

Чёрные бурки, чёрные брюки, чёрный плащ, чёрный рюкзак, мило скособоченный берет (красного цвета) — это была женщина. Я стоял с бутылкой в одной руке (согнутой), пакетом в другой (свисшей) и ногой на пасти мусоропровода, тихо надеясь, что меня не заметят. Она прошла было в сторону тамбурной двери, — но тут моя нога скользнула, и мусоропровод с грохотом закрылся. Она обернулась — удивительно, до чего спокойно.

По мне скользнул её зелёный стремительный взгляд: я увидел чёрное изящное каре со сбитым пробором, как бы подчёркнутые карандашом острые скулы, несколько смазливый нос, трогательно сухой, какой-то старческий подбородочек — и розовое родимое пятно на левой щеке, как от пощёчины.

Я стоял в той же глупой позе (но уже не побеждающий мусоропровод) и пялился. Она громко прошагала в мой конец коридора (от неё дышало морозом), встала у белого окна — мимо меня — и достала из-под полы пачку. Она выудила сигарету, чиркнула, раскурила и нежно (у неё мальчишески короткие ногти) вставила мне в губы: от той же спички она зажгла свою, смахнула огонёк и закурила сама (всё глядя в белое окно) как-то уголком рта.

Первая же затяжка закружила и протуманила мне голову.

— Ты, я чай, не слишком моему приезду рад? — сказала она.

— Ну чего ты, Тань? — сказал я и хотел было обнять её, но вспомнил, что я с мусором и отвлёкся на него. Избавившись от пакетов и бутылки (дым лез прямо в глаза), я вытер руки о джинсы. Таня отгородилась от меня рукой.