Русский быт в воспоминаниях современников. XVIII век

Я думаю, что вы не сочтете за излишний труд прочесть бывший у нас театр сего злодея, о коем я хочу вам к сведении донести. Оной изверг изчадия, Пугачев, обликом и ростом выхож на бывшего атамана Илецкой станицы Лазаря Портнова, коего вы довольно знать изволили, и отменное токмо тое, что сей изверг имеет на себе от золотухи в известных местах пятна, и притом несколько кос. Имея на себе экипирование халат Французской палевой с разными большими цветами тафты, полушубок тафтяной же цветом пунсовой, рубашка тафтяная зеленая и порты канфовы синие, шапка обыкновенная донского калибра, сабля шашка с серебряным ефесом, которое все, кроме рубашки и портов, отдано в награду посыланному для привозу его злодея Сотйику Харчеву; ему ж злодею вместо того украшения даны на руки и на ноги железа и к обогрению овчинная шуба. Такою чучелою и был выводим в присутствии господина Гвардии Капитана Маврина к посрамлению всех тех его Пугачева сообщников, которые по важности их преступления у нас под караулом еще содержатся человек с двести; и которые увидив его делали разные притворства большему смеху достойные, то есть одни за других себя закрывали, и иные ж, а особливо верховой старшина Емелькин любимец, а для стороны нашей преестественной злодей, Перфильев, в виде печальном переступая ногами с одного места на другое, вдруг быстрые воровские свои глаза уперли как быки в землю; а он Пугачев, как снарядной разбойник, с отчаянным духом без всякого уныния смотря на них весьма быстро говорит, что хотя ему оные казаки, и прочие разного рода люди, и служили как истинному Государю, однако же он отнюдь не то, а донской казак Емельян Пугачев, избранный к тому высочайшему именованию всеми здешними Яицкими казаками, заподлинно ведавшие о его Пугачеве толь подлом и гнусном состоянии, единственно для того, чтоб коснуться им к по вреждению всеобщего отечества покоя, и тем или получить себе полное удовольствие, или навлечь уже на себя непростительный гнев и мечь природной нашей Императрицы. Таким двояким способом пользуясь как вероломные злодеи с добрым духом имели его Пугачева при себе для одного только виду без всякой власти, убеждая их при том что кровь невинных людей пролитая вопиять будет на небо, конечно, не на него, а Яицких Козаков яко тому злу первоучастнейших. При сем случае настояла тишина. Казаки же в соответствие столь много произнесенных на них в ругательство слов в жалостном виде и утомленным духом не нашли больше для себя сказать только то, что они им Пугачевым были обмануты. И так Емелька вопреки тое им сказал же, что какие они верные рабы Императрице, так оные его сообщники. Чувствительно будучи тем тронуты, разхаркав свои слюни плюнули на него Пугачева, говоря при том еще, что он проклятый их до сего состояния довел. Тем и кончилось.

Пугачевский бунт

Пугачев, то поражаемый войсками, посланными для усмирения мятежа, то усиливаемый новыми толпами злоумышленников, долго, как некий вихрь, носился в горах и степях малообитаемых, и летом 1774 года двинулся на север и обложил Казань. Оборона жителей заставила его промедлить; разграбленное и сожженое им предместие послужило к его неудаче; многочисленная чернь, составлявшая его шайку, вдалась в пьянство и грабеж; в это время войска Михельсона настигли и разбили его, но не схватили самого злодея; он с большим числом злоумышленников бежал за Волгу к Алатырю, в тот спокойный край, где мы жили. Сначала он был не известен, но через несколько дней, по присоединении к нему множества дворовых людей и крестьян, явился близь нашего селения, знаменуя везде свое шествие кровопролитием.

За три недели перед этим матушка родила, и в день, когда начались наши несчастия, 22-го июля, праздновали мы ее именины. По деревенскому обыкновению званы были гости, и уже стол был накрыт, как вдруг отец мой получил письмо от приятеля и соседа нашего, званного на праздник, который уведомлял, что самозванец в тридцати верстах от нас, пришел в господское селение, повесил приказчика и все имущество разграбил; вместе с тем он писал батюшке, что со всем своим семейством выехал, сам не зная, куда судьба его поведет.

Собравшись на скоро, поехали мы в город Алатырь, отстоящий в сорока верстах от нашей деревни. Перед вечером, приближаясь к городу, встретили мы знакомого, который сказал отцу моему, что Пугачев вступает в Алатырь, и народ с образами, хлебом и солью пошел ему на встречу. Весть эта была громовым для нас ударом; надо было бежать, а куда, Бог знает. Усталость лошадей принудила нас своротить в сторону, мы въехали в лесок, недалеко от дороги, где на пчельнике нашли одного только человека, у него в избе провели ночь.

На рассвете отправились мы, сами не зная куда. Приехав в первое селение, увидели множество народа, толпившегося по улице. Окружив наши повозки, крестьяне остановили нас и спросили, куда едем и для чего; грубые их речи и наконец строгое требование, чтобы мы тотчас выехали из их селения, были для нас первым знаком народного волнения и грозившей нам опасности.

Выехав из села, поворотили мы в маленькую мордовскую деревеньку, находившуюся близь большого леса; остановившись у знакомого нам Мордвина, узнали мы, что вся чернь волнуется, ожидая Пугачева, и что, не подвергая себя крайней опасности, нельзя нам останавливаться ни в каком селении. Осведомившись о дороге, ведущей в чащу леса, взяв у Мордвина хлеба, сколько у него испечено было, и телеги вместо карет, пустились мы в лес, единственное наше тогда убежище.

Часу в десятом утра приехав к мельнице, находившейся в самой дремучей части леса, остановились мы кормить лошадей. В это время батюшка познакомился с мельником и узнал от него, что в глубине леса есть полянка, близ которой протекает речка, верстах в восьми от мельницы, а от ближайших селений верстах в пятнадцати, что дорога туда так дурна, что не легко доехать до поляны, и что не многие эту дорогу знают. Добрый мельник согласился проводить нас, обещая клятвенно не разглашать о том никому.

Едва к вечеру могли мы доехать до того места, где мельник, простившись с нами, подтвердил свое обещание и сдержал его.

На другой день, рано поутру, батюшка пошел осмотреть окрестности нашего убежища. Найдя в некотором расстоянии другую полянку, приказал привести туда лошадей; на той же, где сами остались, сделали шалаш. Всем розданы были ружья и пистолеты, и положено было обороняться в случае нападения.

Так пробыли мы трое суток, не слыша ничего кроме птичьего крику. В продолжение этого времени почтенный родитель мой делал нам наставления, основанные на чистой добродетели…

На четвертый день нашего пребывания в лесу, стал оказываться у нас недостаток в съестных припасах. Незнание обстоятельств того времени, надежда, что вслед за бунтовщиком идут войска, поражавшие его всегда и везде, а более всего болезнь матушки, причиною которой были душевные и телесные беспокойства, заставили батюшку послать одного из людей наших в ближайшее селение для покупки припасов и для разведывания, что там происходит.

Человек этот казался нам верным, и действительно, я думаю, в начале он не имел злого умысла.

Приехав в селение, приискивал он купить, что ему было приказано, и вместе с тем разведывал о Пугачеве. Крестьянам это показалось странным; по причине повсеместного тогда волнения никто ничего не покупал, а все брал даром и убивал слабейшего за неисполнение его требования. И потому задержав его, стали расспрашивать, что он за человек и откуда; вероятно, собственная опасность заставила его сказать истину; тогда человек двести жителей того селения собрались против нас; а он, показывая им дорогу, довел до того места, где мы скрывались.

Приблизившись к нашему убежищу, разделились они на несколько партий, окружили нас и напали вдруг со всех сторон с большим криком. В эту несчастную минуту батюшка отдыхал в шалаше; люди оробели и побежали; сестры, схватив под руки матушку, побежали в лес; злодеи кинулись на батюшку. Он выстрелил из пистолета, и хотя никого не убил, но заставил отступить, и схватив ружье, лежавшее возле него, и трость, в которой была вделана шпага, – не видя никого из своих около себя, побежал в чащу леса, закричав нам: «прощай жена и дети». Это были последние слова, которые я от него слышал.

В большом страхе бросился было я вслед за батюшкой, но чаща леса разделила нас; не видя его, я бежал, сам не зная куда. Запнувшись об обгорелое дерево, лежавшее поперек дороги, упал я, и в эту минуту, увидев возле себя просторное дупло, вполз в него; через несколько минут, очнувшись от страха, я слышал стреляние из ружей и крик около себя: «ищите и бейте».

Пролежав долгое время и не слыша более никакого шума, решился я выдти из дупла, долго оглядывался во все стороны, прислушивался; наконец, не замечая никакого шума, пошел к той поляне, где мы стояли. Тут нашел я несколько лоскутков изодранного белья и окровавленный платок, по которому должен был заключить, что кто-либо из ближних моих убит.

Теперь прошу читателя представить себе четырнадцатилетнего, избалованного и изнеженного мальчика, в лесу, перед вечером, незнающего дороги, без всякого оружия для обороны. Тут-то в первый раз послужили мне наставления моего родителя. Я молился, поручая себя воле Господа, обещал хранить завещание отца моего, плакал, не как испугавшийся ребенок, но как плачет взрослый от сокрушения сердца, целовал окровавленные лоскутки, прощался со всеми местами, где я сиживал с родителем, слушая его наставления, и где видел я его в последний раз; потом, взяв палку, пошел по дороге, где видны были следы повозок, стал смелее и твердо был уверен, что не погибну.

Пройдя некоторое расстояние, и как стало уже смеркаться, послышал я шорох в стороне, и опросил. Голос мой узнали мои братья, из которых одному было десять, а другому семь лет. Они прибежали ко мне, и с ними наша няня; мы чрезвычайно друг другу обрадовались, и не зная куда идти, остались ночевать под деревом.

Поутру, лишь только стало светать, пошли мы по дороге, не зная куда она ведет. Уже солнце высоко поднялось, когда приблизились мы к речке, берегом которой шла дорога; прелестные места кругом, небольшие полянки, приятный утренний воздух и повсеместная тишина заставили было нас забыть ужасное наше положение, но вдруг услышали мы страшный крик: «ловите, бейте». Я схватил за руку одного брата, бросился к речке и скрылся в густой траве у берегов, а няня с меньшим братом моим побежала по дороге. Злодеи, приняв ее за дворянку, погнались за нею, и один из них, ударил ее топором; в испуге она подставила руку, которая однако ее не защитила; острие, разрубив часть ладони, вонзилось в плечо; страшный крик сильно тронул меня. В то же время слышу я вопль брата, которого схватили и спрашивали, куда мы побежали. Не зная, что я делаю, я откликнулся и выскочил из травы, явился к ним; они спросили мое имя, сказали, что знают батюшку, но что с ним сделалось, не слышали; потом сняли с нас все платье и обувь и не делая более никаких грубостей, отпустили в одних рубашках, показав дорогу на мельницу, которая была не далеко.

Обессилевшую от раны, а более от испуга няню нашу поднял я и повел под руку к мельнице. Когда мы подошли к плотине, напали на нас две большие собаки, от которых, конечно, мы бы не в силах были защититься, если бы мельник не прибежал к нам на помощь. Этот добрый человек, узнав, что мы дворяне, откровенно сказал, что нянюшка может остаться у него, а нас он принять не смеет, боясь быть за то убитым со всем своим семейством. Но когда мы сказали ему, что сутки ничего не ели, то он пригласил нас на мельницу и обещал дать молока и хлеба.

У мельничного амбара, нам дали по большому куску хлеба и по ложке, и поставили крынку молока: лишь только принялись мы за приятную для голодного работу, как вдруг жена мельника закричала: «ай! казаки, казаки!» Оглянувшись, мы действительно увидали толпу приближающегося народа; я испугался чрезвычайно и не помню, как спрятался с братьями под мельницу.

Толпа эта, увидя няню нашу, окровавленную, лежавшую, на земле у мельничного амбара, спросила мельника, что это значит; он сказал всю правду и указал место, где мы спрятались. Двое из толпы спустились по лестнице и вынесли на руках братьев моих; третий, взяв меня за волосы, потащил за собою на лестницу, а четвертый в это время бил меня сзади палкою.

Я увидел всю толпу у мельничното амбара; нас поставили в середину ее и стали произносить приговор. Всякий говорил свое и предлагал, как меня убить; а братьев, как малолетних, отдать бездетным мужикам в приемыши. Некоторые предлагали бросить меня с камнем на шее в воду; другие – повесить, застрелить или изрубить; те же, которые были пьяны и старше, вздумали учить надо мною молодых казаков, не привыкших еще к убийству. Слыша эти рассуждения и ругательства я ничего не говорил и уже готовился к смерти; но тут один из толпы сказал, – что будучи в городе, получил он от самозванца приказание привести к нему дворянина, мальчика лет пятнадцати, умеющего хорошо читать и писать, за которого обещал дать 50 рублей награждения. Это предложение было всеми тотчас принято, меня начали экзаменовать, заставили писать углем на доске, задавали легкие задачи из арифметики, и наконец признали достойным занять важное место секретаря у Пугачева. Снисходя на мою просьбу они согласились не разлучать меня с братьями.

Мы пробыли у мельницы все время, необходимое на корм лошадей и на отдых пешим. Между тем, стали со мной обходиться почтительно, называли меня секретарем, рассказывали о разных происшествиях, относящихся до самозванца, о семье его и о намерении истребить всех дворян, и наконец о приказании крестьянам защищаться всеми силами от воинских команд, ожидаемых вскоре.

Во время этих рассуждений и рассказов, один пьяный казак, взяв меня за косу, сказал: «батюшка не любит долгих волос, это бабам носить прилично». И тут же, прислонив меня к близь стоящему дереву, закричал другому: «руби, брат!» Этот, будучи также пьян, отрубил мне топором косу вплоть к затылку. Я чрезвычайно испугался, но имел столько присутствия духа, что шутил на счет своих волос, и благодарил этих пьяниц.

Вести о близости воинских команд обрадовали меня; я стал придумывать, как бы мне укрыться от злодеев на несколько дней. Но между тем, надобно было отправиться с ними в путь пешком, без одежды и обуви.

Во время нашего путешествия подружился я с одним крестьянином, приставшим к толпе из ближнего селения. День уже склонялся к вечеру; мы стали выходить из леса; большие поляны, засеянные хлебом, показывали близость деревни. В это время слышу я рассуждение злодеев, ехавших верхом, которые говорили, что сомневаются застать самозванца в городе Алтыре, и что надобно будет вести меня далее, не зная, где найдут они Пугачева, и заплатит ли он обещанную сумму; другие говорили, что когда доведут меня до селения, и я объявлю себя секретарем, они принуждены будут не оставлять меня и жертвовать своим трудом и временем, быть может понапрасну, и потому согласились убить меня, не выходя из леса, а братьев, как малолетних, раздать в приемыши бездетным мужикам.

Слыша эти рассуждения, я страдал; сердце неизъяснимо ныло, но делать было нечего: надобно было молчать и притворяться еще, что не слышу. В это время крестьянин, подружившийся со мною и не вмешивавшийся в рассуждения, отведя меня немного в сторону, сказал: «или ты не слышишь, что ребята-то говорят?» Я отвечал: «слышу, и если можешь, Бога ради, спаси меня и братьев». Он, взяв с меня слово, что я пойду к нему в работники, обещал усыновить меня; рассказал, как найти деревню и дом его и потом, сказав злодеям, что идет с нами в сторону, велел бежать в кусты и там скрыться.

Как стало уже смеркаться, вышел я из леса и увидел деревню, где был дом моего избавителя, и возле нее ту маленькую мордовскую деревеньку, где останавливались мы ехавши в лес.

Я пошел в последнюю, в дом к Мордвину; его тогда не было дома, но жена его пригласила нас, как знакомых, благосклонно.

Через несколько минут собралось к ней множество жителей того селения; старшины, казалось, что-то грозно говорили хозяйке по-мордовски, и один из них, подойдя ко мне, сказал повелительно, чтобы тотчас вышел я с братьями из деревни, потому что им не велено принимать дворян.

Я повиновался, выйдя за околицу, сел на землю; недоумение сжимало мое сердце; я боялся идти в ту деревню, где жил крестьянин, пригласивший меня к себе; между тем, ночь уже наступила; заунывные голоса людей, сгонявших скот, рев и топот коров, вместе с темнотою ночи, произвели такое чувство в напуганном моем воображении, что мне казалось лучше быть убитым, чем терпеть это страшное мучение духа.

Встав поспешно, пошел обратно в деревню, где не встретил никого на улице; войдя в дом к Мордвину, я не нашел в избе жены его. Оставленный тут маленький ребенок, сидя в зыбке, плакал, я сыскал в столе хлеб и нож, отрезал всем по куску и посадил братьев на палати, куда и сам забрался.

По окончании домашних работ, хозяйка возвратилась в избу, засветила огонь, поужинала и, поиграв с своим ребенком, собиралась уже идти спать. В эту минуту, поспешно сойдя с палатей, бросился я перед нею на колена, прося позволение ночевать в ее доме; по утру же, – если ей угодно, сама бы нас убила, или отдала бы на убийство… Долго не отвечала она ни слова, умильно смотрела на меня, покачивала головой; наконец слезы, покатившиеся по лицу, убедили меня, что жалость взяла верх над страхом. Она, подняв меня, говорила: «Если сведуют, что я скрыла у себя дворян, то меня, мужа моего и ребенка нашего убьют и дом сожгут, но быть так». После этого, сняв с палатей братьев моих, которые там уже было заснули, одела всех нас в мордовские платья, провела на задний двор в сенницу; положив на землю подушку, велела нам лечь, и одев шубою, накрыла нас пошевнями. От усталости я так сладко заснул, что ничего во сне мне не грезилось.

Лишь только стало светать, хозяин, сняв пошевни, покрывавшие, нас, разбудил меня и убедительно просил не губить его, и пока люди еще спят, выйти из селения. В кратких словах изъяснил он мне все опасности нашего положения, говорил, что матушку и сестер провезли к Пугачеву, и что, конечно, уже нет их теперь на свете. Этот честный человек сам плакал, видя мои слезы. Когда я ему изъяснил, что желаю пробраться в свою деревню, он советовал, избегая встреч по дороге, спуститься к реке и берегом ее добраться до места; провел нас за околицу и простился со слезами со мною, говоря, что во веки нам не видаться.

Расставшись с человеком, бравшим участие в моем несчастии, и оставшись один с двумя младенцами-братьями, не имел я не только никакой помощи, но даже и надежды; единый Бог оставался нам подпорою… Подойдя к крутому берегу реки, при виде восходящего солнца, стал я на колена, молился Богу, и братьям велел то же делать; по окончании молитвы, спустились мы под яр.

Мелкие камешки на песчаном берегу реки несносно кололи ноги, которые расцарапали да крови; меньшой мой брат не мог вовсе идти; я посадил его к себе на плеча, а другому велел держаться за мою рубашку; так продолжали мы путь.

Следуя наставлению Мордвина, шел я верст восемь берегом реки до моста, перейдя который, вышли мы по маленькой лесной дороге на большую, никого не встретив. Наконец, когда показались места знакомые, и осталось менее десяти верст до деревни, увидел я человека, лежавшего под кустом, и привязанную подле него лошадь. Подняв голову, он спросил нас, что мы за люди. Я отвечал: «Дворяне». – «Стой! куда?» – закричал он. Я бросился от него, но тяжесть на плечах, разбитые, исцарапанные распухшие босые ноги, изнеможение вследствие голода, все это лишило меня возможности спасаться бегством, и я был схвачен крестьянином, который, взяв меня за ворот рубашки, привел к своей телеге и приказал лечь в нее, мучительным образом связал веревкою руки мои назад, локоть с локтем, и загнув ноги, привязал к рукам.

В то время, как вязал он меня, и я, чувствуя несносную боль, умолял его о помиловании, подъехал знакомый ему крестьянин, к которому посадил он в телегу моих братьев. Запрягая свою лошадь, он между тем говорил с товарищем своим, что когда привезут они нас в город и представят к самозванцу, то получат за каждого по десяти рублей.

По дороге к городу, не далеко от того места, где я был взят и связан, находилось большое село, близ которого было убито большое число дворян, и крестьяне того села более других участвовали в этих злодействах. Большой Алатырский лес окружен многими селениями; крестьяне, узнав, что дворяне, жившие в окрестности, скрываясь от самозванца, прячутся в лесу с своим имением, ходили шайками по лесу, ловили дворян, разделяли ограбленное имущество между собою, а дворян отвозили к Пугачеву. Возчики наши, остановясь в селе близ церкви, пошли к толпе народа собравшейся на площади. Когда таким образом мы остались одни, старушка, жившая в богодельне, подойдя к моей телеге, положила мне облупленное яйцо и кусок хлеба, сказав: «прими Христа ради»; спросила, как зовут меня, и объявила мне, что знает нас, что матушку и сестер провезли накануне и убили недалеко от села, и маленькую трехлетнюю сестру положили матушке на грудь. Потом, увидя, что хозяева наших телег возвращаются, простилась со мною, сказав, что и меня на том же месте убьют.

Отъехав две версты от села, увидел я, сквозь щели телеги, брошенные близь дороги тела убитых дворян. Полагая, что между ними находятся и тела близких моему сердцу, спросил я у крестьянина, куда он везет меня. «В город, – отвечал он, – потому что там только велено убивать дворян». Я стал просить, чтобы развязав меня, он позволил найти тела матушки и сестер и проститься с ними; но он сказал мне презрительно: «ты сегодня же с ними на том свете увидишься». Отчаяние привело меня в ожесточение; я стал бранить его, укоряя, что он мучит человека, не сделавшего ему никакого зла, и продает его на убийство за десять рублей, и что в последние часы жизни лишает его горестной отрады увидеть и проститься с телами родных; наконец, стращая гневом Божиим, я достиг того, что он сжалился надо мною; развязал мне ноги, помог поворотиться и позволил сидеть на телеге.

Это снисхождение послужило мне только к большему мучению, я мог не только видеть, но и узнавать тела знакомых и родственников; сердце до того сжалось, что я уже не хотел оставаться в живых. Связанные руки мои распухли; запонка, оставшаяся у одного рукава, давила мне одну из них; я попросил крестьянина отстегнуть ее говоря: «она серебрянная, тебе годится». Исполнив мою просьбу и любуясь на запонку, он сказал: «ба, да ты брат, добрый, не сердишься на меня». Я отвечал, что если все переменится и будет по прежнему, и я останусь жив, то даю ему слово, что не только не будет он наказан за поступок со мною, но что я постараюсь наградить его. На это грозно он возразил: «врешь, этому не бывать; прошла уже ваша пора». Однако вскоре после того развязал мне руки.

По приезде в город, представил он нас в канцелярию воеводы, где записали наши имена, заплатили ему за каждого из нас по десяти рублей, высадили из телег и приказали отвести в тюрьму, находившуюся близь канцелярии.

Насилу с помощью какого-то человека забрался я на лестницу и можно представить себе мое удивление и радость, когда увидел я матушку и сестер, посаженных тут в числе множества дворян. Я бросился с восхищением к матушке, но она холодно дав мне руку, спросила: «где отец?» Я отвечал, что не знаю. После этого во все продолжение дня и следующей ночи, она ни с кем ни слова не говорила. Сестра мне рассказала, что человек, которого батюшка посылал из леса, был в толпе злодеев, напавших на нас, что он был пьян и ударил матушку и ее дубиною по голове; окровавленные их платья подтверждали истину этих слов; разбойники, выбрав все вещи из повозок, разделили их между собою и собирались убить матушку и сестер; но люди наши умоляли о помиловании, свидетельствуя в том, что господа были добрые; выйдя из леса, они провожали до тех пор, пока могли не отставать от повозок, ехавших тихо, и во все это время оказывали матушке и сестрам усердие и почтение; даже человек, ударивший их дубиною по голове, молчал и показывал вид раскаяния. Все это было причиною того, что крестьяне учтиво с ними поступали все время, и привезя в город, объявили о том воеводе, определенному от самозванца. Со слезами рассказывала мне сестра, что матушка в течение двух суток ни с кем не говорит, и что в поступках ее заметно помешательство.

На другой день поутру вошла к нам в тюрьму, для подаяния милостыни, горничная двоюродной сестры нашей, убитой во время смятения. Матушка спросила ее, не знает ли чего о батюшке. «Его вчера повесили в деревне вашей», – отвечала та хладнокровно. Услыша это, матушка упала в обморок и долго пролежала без чувств, мы думали, что она скончалась, и окружив ее, рыдали; помочь же ей и не умели и не имели средств: у нас и воды тогда не было.

Очувствовавшись от обморка, матушка, стоя на коленях, долго молилась Богу, потом просила горничную рассказать подробности нашего несчастия. Женщина эта рассказала нам, что батюшка рано поутру прибежал к околице своей деревни, где встретил дворовых людей наших и некоторых крестьян. Сказав им, что он трое суток ничего не ел, разбросал свое платье по лесу, будучи не в силах нести его на себе, просил дать ему молока и хлеба, что тотчас было исполнено; потом узнав, что матушку и сестер отвезли в город, просил, чтобы и его туда же отправили; люди, исполняя его волю, запрягли парою телегу, в которой он выехал из деревни, но какая-то женщина, мывшая на реке платья, увидя толпу злодеев, ехавших на другой стороне реки, закричала им: «барин здесь». Эти люди тотчас же переправились вплавь через реку, и не застав батюшку в деревне, поскакали вслед за ним. Нагнав его в нескольких верстах от селения, заставили повернуть назад, и собравши всех дворовых и крестьян наших, объявили им, что, кто хочет, может бить его. Когда же все сказали, что довольны батюшкою, и просили ему помилования, то злодеи приказали везти его в город. Но тогда тот самый человек, который ударил матушку и сестру дубиною по голове, стал бить батюшку плетью; после чего казаки повесили его и стреляя в него, ранили в плечо и бок. Наконец, полагая, что он уже умер, сняв с виселицы, потащили за ноги к реке, и там в тине оставили…. Но видно, он еще был жив тогда, потому что преданные ему люди, чрез несколько дней после того выехавшие из города, нашли тело его и свидетельствовали, что пальцы правой руки его были сложены для крестного знамения. Такова была кончина человека, которого, по всей справедливости, можно было назвать честнейшим. Все, знавшие его, единогласно в том удостоверяют, и все дела его подтверждают тоже; твердый в правилах, он был справедлив и щедр. Он погребен близь церкви. Часто после плакали мы на его могиле, и почтение к его памяти вечно останется в моем сердце.

Часу в десятом утра услышали мы шум народа, толпившегося около канцелярии. Караульные наши смотрели за нами. слабо, я сошел вниз и слышу, все кричат: «Воевода [102] идет сечь и рубить». Вскоре после того показались бежавшие окровавленные люди, за ним следовал воевода Белокопытов с обнаженною шпагою в руке, и кругом его пять солдат штатной команды с ружьями на плечах; двери пред ним отворились; он вошел в канцелярию; все робко на него смотрели и готовы были ему повиноваться.

Войдя в судейскую комнату, Белокопытов застал на воеводском стуле Сердешева, назначенного в воеводы самозванцем. Тут начался спор старого воеводы с новым [103] . Сердешев говорил, что не отдаст он Белокопытову своего места, потому что спас от смерти многих дворян; Белокопытов, не отвечая ему, закричал своим солдатам: «возьмите его!» Солдаты схватили Сердешева, кто как попало, стащили его со стула и отвели под стражу. Тогда Белокопытов, открыв окно на площадь, чтобы все прежние начальники в городе и в предместий тотчас явились к нему, что было исполнено немедленно. Вышел на крыльцо, именем Государыни, объявил он всем, что преступление их прощает, но только, чтобы жители поставили триста человек конных и вооруженных людей, которым обещал давать по одной копейке в день жалованья и назвал их копейщиками. Требование его скоро было исполнено, что он тут же успел осмотреть представленных ему людей, записать их имена, разделить на команды и определить к ним начальниками солдат, возвратившихся с ними из леса. Узнав, что партия бунтовщиков пьянствует в дворянском селении, в восемнадцати верстах от города, он отрядил туда команду, которая взяла их и привезла в город; некоторые из них замучены были до смерти, а другие посажены в острог; по показанию последних о другой партии, находившейся в другом селении, Белокопытов отправил и за ними команду; все это исполнил он в первый день своего воеводства. Я был очевидцем всех этих происшествий. Воспользовавшись свободою и оставшись без надзора по случаю перемены властей, я, не теряя из виду воеводу, шатался с прочими ребятишками, то по площади, то в канцелярии; когда уже стало смеркаться, возвратись в тюрьму, я нашел матушку в большом страхе, от моего долгого отсутствия. Со мною пришел подъячий, которого мать была попадьею в нашем селе; он предложил нам квартиру в его доме; хромой и престарелый регистратор, отец подьячего сделал тоже предложение, но с тем, чтоб я просил дозволения на то у воеводы, и я не думая, что может быть в том отказано, ушел домой приготовить наш ужин.