Русский дневник солдата вермахта. От Вислы до Волги. 1941-1943

Судя по всему, в одной такой комнате проживала целая семья: муж с женой и их дети. Убранство жилых помещений состояло из узкой походной кровати, стола, двух стульев, печки с углом, отведенным под дрова и уголь, стопки жестяной кухонной посуды, антресоли для одежды и белья, тарелки громкоговорителя на стене и деревянной люльки для грудного младенца.

Здесь не было икон и иконостаса в углу. На стенах висели только пестрые календари, политические и географические карты, вырезанные из газет портреты Ленина и Сталина. Всего мы насчитали три жилых барака, в каждом из которых до недавнего времени проживало по 40 семей общей численностью в 200 человек. Они не владели ни скотиной, ни землей, проживая в идеальном коммунистическом сообществе.

Русских мужчин нигде не было видно. Видимо, на этом дворе несколько дней назад разыгралась смертельная схватка. На земле лежали тела убитых. Судя по ранам, люди сражались штыками и прикладами. В громадных зданиях не уцелело ни одного окна, печи были разворочены взрывами ручных гранат, а центральное отопление во многих местах было разморожено.

Мы разместились в одном из бараков. Комнаты были настолько выстужены, что нам пришлось заделать щели и проемы окон горбылем. Затем развели в печке, сложенной из кирпича, огонь.

– У многих пробиты черепа, – задумчиво глядя на убитых, промолвил Рюкенштайнер. – Неужели ты веришь, что эти мертвецы восстанут из мертвых?

– Да, верю, – несколько удивившись его вопросу, ответил я.

– Насколько можно судить, у них мозги наружу!

– Все мы когда-нибудь вновь восстанем здоровыми и телом, и душой.

– Тогда все не так уж и плохо?

– Если смотреть на вопрос с теологической точки зрения, то плохо от проломленного черепа будет тому, кто это сделал.

Рюкенштайнер был не согласен с таким утверждением.

– Военные часто попадают в такие ситуации, когда надо наносить удар, – заявил он.

– Верно. Есть даже святые военные, святой Мартин, святой Магнус, например, – согласился я и рассмеялся.

– Ты шутишь? – отреагировал на мой смех Рюкенштайнер.

– Вовсе нет, – уже серьезно, указывая на свежую могилу с крестом, увенчанным каской, и лежащего неподалеку русского, сказал я. – Верю и готов поклясться, что этот русский и вот тот немец обрели вечную жизнь на небе или в аду.

– Я тоже в это верю, – заявил Рюкенштайнер, – но никогда не задумывался над этим.

Прибыл Эрхард, держа в руках охапку овса. Ему довелось побывать в Харькове, и теперь он рассказывал о громадных заводах и фабриках без машин и станков.

– Они вывезли все до последнего винтика!^[64] – восклицал Эрхард.

Постепенно стали подходить наши взводы. Левое орудие моего взвода было оставлено в ремонтных мастерских в Чугуеве. Вечером в 8 часов в качестве замыкающего, производя невыносимый шум, на хозяйственном дворе появился обоз. Нам выдали жиденький картофельный суп, который мы ели только из-за того, что он был горячим. Затем все собрались в натопленной комнате и, тесно прижавшись друг к другу, улеглись прямо на пол, укрывшись шинелями, пледами и брезентом.

В 6 часов утра все были уже на ногах и распределились по направлениям работ. Нам предстояло оставаться здесь в качестве резерва. Позади нас вдали терялись все еще дымящиеся поля с пшеницей. Столбы дыма поднимались кверху, постепенно растворяясь в морозном воздухе. Мы обследовали округу в поисках еды и фуража. У нищих бедолаг, оставшихся на хоздворе, было всего по паре кур. Время от времени кто-то из них заявлял нам, что их сосед при отходе русских спрятал где-то свою свинью. Они были сильно напуганы и, объятые ужасом, стороной обходили лежавшие на земле трупы. Пришлось вызывать похоронную команду.

Наконец на марше появился вновь укомплектованный 1-й батальон. Это были сплошь юнцы, еще не нюхавшие пороху. Итак, батальон восстановлен. Он возник так же быстро, как прежде был расформирован. Остатки его личного состава, распределенные по другим частям полка, устремились назад в свой батальон, создавая мостик с прошлым. В результате складывалось впечатление, что времени, когда батальон прекратил свое существование, не было вовсе и что расформировывалось какое-то другое подразделение.

В этом заключался глубокий смысл истории: смерть солдат 1-го батальона не была жалкой и не являлась частным делом, а служила примером для тех, кто занял их место. Чувство общности является вопросом доверия, оно живет им. Это чувство, которое цементировало армию и стало легендарным в боях за Сталинград. Так продолжалось до тех пор, пока оно не растворилось в заснеженных полях на берегах Волги, пока чувство общности вдруг не распалось на мелкие кусочки из-за безутешного ощущения того, что армию бросили на произвол судьбы, на гибель, что на земле для нее не осталось ничего хорошего. Тогда народ потерял веру в смысл истории, веру, которая является не делом времени, а общности, и поэтому крах был неизбежным.