Русский дневник солдата вермахта. От Вислы до Волги. 1941-1943

Здесь, в Галиции, были города, такие как Опатув и Островец-Свентокшиски, чье население почти на 100 процентов состояло из евреев. Мы познакомились с евреями еще во время завоевания Польши: с их бедностью, болезненностью, страхом, смиренностью и ремесленным мастерством. У еврейского народа не было политических амбиций. Они постоянно становились козлами отпущения, а сейчас их стали уничтожать даже с помощью технических средств. Тогда мы не имели ни малейшего понятия о том, что с ними происходило. Когда наша часть передислоцировалась из Франции в Польшу, евреи уже жили не в своих маленьких городах и селах, а в гетто в самых нищенских условиях, из нужды продавая остатки своего имущества. Их возможности заниматься привычным делом – торговлей и ремеслом – были сведены до минимума. Но они продолжали верить, что их страдания закончатся, если немцы, которых они на свой лад считали всемогущими, победят. Тогда, как они надеялись, евреи снова, как в XVIII веке, займут промежуточное связующее звено между германскими господами и славянскими массами.

Погром, учиненный эсэсовцами в Бродах, таким образом, был своеобразным напоминанием о временах, когда там правил царь. Получается, что немецкие освободители от русских пришли как убийцы. Это был шок, часто встречающийся в мировой истории. И как всегда, последствия его были ужасными. Именно здесь кроются причины нашего поражения. Местное гражданское население в конце концов стало нас настолько сильно ненавидеть, что принялось тосковать по русским. Ошибки, совершенные в мелочах, со временем набрали на Украине и в России всемирно-исторический вес.

Оставшиеся полчаса мы подавленно следовали по городу в тягостном молчании. Как только население поняло, что имеет дело с регулярной воинской частью, страх у людей пропал. Возможно, они стали даже испытывать чувство стыда за то, что нас так встретили. По крайней мере, нам было стыдно. И это чувство мы переживали по милости нашей идеологической элиты. Здесь личный состав роты впервые ощутил некую раздвоенность, которая, собственно говоря, мучила каждого немецкого солдата: как соотносится с интересами Германии то, что провозглашал и требовал национал-социализм, а точнее, партия, и как соотносится с интересами Германии то, что совершал каждый отдельно взятый немец. Когда такие установки приводили к преступлениям, как здесь, например, германский солдат смотрел на это с омерзением. Но солдат есть солдат и не может снять с себя военную форму и перестать повиноваться приказам.

Эрхард скакал на лошади рядом со мной и все время самым грубым образом ругался на баварском диалекте. Ведь он был моим лучшим другом и доверял мне. В своей гражданской жизни Эрхард являлся подмастерьем пекаря и в последнее время мучился вопросом, стоит ли ему стать профессиональным военным. В Ингольштадте с ним все время случались различные истории, и он все более склонялся, оставшись в вермахте, покончить со всеми проблемами, связанными с невестами, кормящими матерями, мэтрами и трактирщиками. Обычно я отговаривал его от этого шага, рисуя радужные картины, как он, будучи владельцем пекарни и автофургона, радуется жизни в собственном роскошном особняке. Эрхард соглашался с моими доводами, но ненадолго, вопрошая:

– Тебе-то откуда это известно?

– Мой дедушка был пекарем и умер бургомистром, – отвечал я.

– Он, наверное, выгодно женился?

– Конечно!

– Вот где собака зарыта. Но мне никогда не удастся найти подходящую жену, а если и найду, то она будет за мои выкрутасы на меня злиться до смерти.

Мы подошли к отрогам Авратинских высот[20] и остановились там, где начиналось большое болото. Небо было затянуто облаками, несущимися в северном направлении. Обрушившийся дождь буквально заливал низины. Дороги развезло. Наша рота разместилась на отдых в деревне. На конец-то представилась возможность вытянуться на соломе, положив голову на подушку. Это были прекрасные часы, которые ценит каждый военный. Мы играли в карты, брились, стриглись, стирали форму, ели вареники и жарили кур.

Хан поругался с Эрхардом, шваб с баварцем. Они не любили друг друга. Хан был очень деловым и амбициозным унтер-офицером, мечтавшим получить погоны лейтенанта и награды.

– Тебе надо скорее записаться в пехоту! – кричал Эрхард. – Из тебя вышел бы великолепный пешеход!

– Пешеход?! Что ты имеешь в виду? Я – бегун. Причем скоростной! Меня даже направляли на олимпиаду!

– Не заливай! Тебя – на олимпиаду? Вот уморил-то! Что-то тебя не показывали в «Вохеншау», чемпион! Джемс Оуэнс…[21]

– Я сказал, что меня направляли на олимпиаду. У нас в округе…

– Ты видел Оуэнса? Какие длинные у него ноги? Да ты по сравнению с ним просто пигмей!

Хан действительно был низкорослым, что его сильно удручало, но надо отдать ему справедливость, бегал он на самом деле хорошо. Обычно по утрам его можно было видеть в плавках делающим пробежку. Это смотрелось довольно нелепо в преддверии дневного 30–40-километрового марша.