Русский фактор. Вторая мировая война в Югославии. 1941–1945

— Ну ладно. Если вы хотите приказ, я тогда вам приказываю подписать!

— Я знаю, что делаю. Верьте мне».

После этого Гаврилович повесил трубку. Американский исследователь назвал этот диалог «странным и недипломатическим», израильский исследователь — «сюрреалистичным»[559].

Продолжение было еще более странным и сюрреалистичным. Это была уже беседа Гавриловича с Вышинским, очевидно слушавшим этот международный разговор. Сразу же, как только Гаврилович повесил трубку, в пустынном особняке югославского посольства вновь зазвонил телефон. «…Это был Вышинский.

— Вы приезжаете? — спросил он.

— Нет, — сказал Гаврилович.

— Что?!

— Нет, сказал я, говорю вам, я не приезжаю.

— Но у вас приказ подписать; вы обязаны подписать!.

— Понимаю, но не буду подписывать. Не могу — моя рука отказывается это делать…

— Вы обязаны подписать. Вы это обязаны подписать сейчас же. У вас приказ от своего премьер-министра.

— Я это не обязан подписывать. Мой премьер-министр может меня уволить или заменить на кого-то другого, но, пока я здесь, я в таком виде этого не подпишу…»[560]

В контексте нашей работы не столь уж важно, что в конце концов Сталин все же смягчился и приказал изменить формулировку договора, который, впрочем, так никогда и не был ратифицирован и не вступил в законную силу. Ясно, что тогда этот договор не подписывался не ради спасения Югославии, ибо ей уже ничто не могло помочь после того, как организованный англичанами путч 27 марта бросил страну под колеса безжалостному бронированному катку вермахта. Речь тут шла о сложной дипломатической игре между СССР и Германией, но это тема для другого исследования…

В данном случае интересны сам стиль дипломатической деятельности Милана Гавриловича, взгляды королевского посла на субординацию и его подход к дипломатии вообще. Присущая ему уверенность в собственной значимости и свободе выбора даже на государственной службе полностью проявились в этом крайнем случае. При этом наиболее показательно, что сам Гаврилович с гордостью вспоминал об этом эпизоде своей дипломатической службы и после окончания войны. Предметом особой гордости для него было то, что он осмелился противоречить всесильному Сталину, которого и видел всего два раза в жизни: в первый раз в ходе вручения верительных грамот, а во второй раз — в злополучную ночь во время подписания договора, сразу же после «сюрреалистического» диалога. То, что Гаврилович детально вспоминал о ночи с 5-го на 6 апреля свидетельствует, что его поведение было не результатом стресса и тяжелых обстоятельств, а характерным подходом к решению проблем. В ходе пребывания первого посольства Югославии в СССР было еще немало различных, пусть не столь заметных, но столь же характерных эпизодов. Подробности об этом хранят несколько объемистых коробок в Архиве Югославии, но, к сожалению, их исследование выходит за рамки нашей работы.

Впрочем, и на примере личности первого посла Югославии в Москве Милана Гавриловича можно сделать вывод, что образ его мышления и поведения коренным образом отличался от модели поведения сталинских дипломатов. При этом проекции взаимного восприятия сотрудников советского НКИД и королевского МИД шли куда дальше и проецировались и на общую перцепцию партнеров в дипломатических контактах. Речь шла не об отдельном экстравагантном человеке, а о восприятии сталинской Москвой всего государственного организма королевской Югославии, который считал необходимым, чтобы в предгрозовые дни накануне войны, во время нахождения у власти антагонистических друг к другу кабинетов Драгиши Цветковича и Душана Симовича Белград представлял опытный балканский политик и сюрреалистичный дипломат Милан Гаврилович.

4.2. Партизанское восстание в Югославии. Роль Москвы

По возвращении в СССР организаторы партизанско-диверсионного дела из-за тотальных чисток оказались в сложной ситуации. Однако и интербригадовцы, оставшиеся в Испании до самого конца, после поражения республики также попали в сложное положение. Большинство югославских «испанцев», переживших поражение, были интернированы в лагерях на юге Франции[561]. Отъезд на родину этих закаленных кадров КПЮ был затруднен тем, что в Югославии полицейские власти (обоснованно) считали коминтерновцев «коммунистическими боевиками», запрещая выезд граждан королевства на помощь республике и арестовывая их по возвращении. Франция также с сомнением относилась к интербригадовцам и старалась ограничить их перемещения. Поэтому вернуться коминтерновцы смогли лишь после того, как немцы оккупировали Францию и Югославию.