Русский фантастический, 2014 № 01. Сказатели

Карусель остановилась, тополя, сплотив ряды, замерли. Пьер огляделся, не понимая, где он. По спине скатилась холодная струйка пота, заставив передернуть плечами. Вокруг лес, ночной Венсенский лес, а Пьер и не заметил, когда стемнело. Он поднялся, тяжело спрыгнул с платформы на землю, вновь огляделся, пытаясь сориентироваться. Нужно домой.

Выбравшись на бульвар Берси, Пьер поймал таксомотор. Нырнул в темно-кожаное нутро и, прижавшись лбом к стеклу, провожал глазами проплывающие мимо парижские предместья. Ему показали нечто — что именно, Пьер не понимал. Кто показал и зачем — тоже. Он попытался сосредоточиться. Вызови он Сержа, все могло бы быть по-другому. И, возможно, ему показали… Пьер мучительно пытался подобрать слово. «Вариант», — пришло оно, наконец. Пьер содрогнулся: он видел вариант. Тот, что мог случиться, вызови он на дуэль Сержа. Тот, что не случился, потому что Пьер струсил.

Дома его ждали — едва стукнула дверь, из библиотеки вышла Мари-Луиз. Супруга подозрительно оглядела Пьера, приблизилась и чуть заметно потянула носом. Заглянула в лицо, вопросительно подняв брови.

— Дорогая, что-то не так?

— С тобой? — отозвалась Мари-Луиз.

Пьер пожал плечами и двинулся к своей спальне, на ходу стаскивая галстук. Следующую неделю он промаялся, стараясь не подавать при Мари-Луиз виду. Его рассудительная — вся в папеньку-банкира — супруга не одобряла «трепыханий русской души», а слушать нотации о вреде нервического беспокойства для сна и пищеварения Пьер был не в силах. Он мучительно отсиживал по семь часов в банке у тестя, механически перекладывая с места на место бумаги и мечтая поскорее закончить день. Но еще более мучительно тянулись вечера и ночи. Пьер ужинал с женой, не чувствуя не только изысканного, но и вовсе никакого вкуса, затем отправлялся в спальню и падал ничком, поспешно закрывая глаза, стараясь не видеть ничего вокруг, и полночи то воскрешал в памяти воспоминания, то терзался мыслями о былом и возможном.

Пять лет назад Пьер так же падал в конце дня на кровать — когда еще работал на мыловаренной фабрике в Булонь-Бийанкуре, уже тогда прозванном кем-то из русских острословов Бийанкурском. Дни в грязи, скученности, среди русско-французского гомона, удушливого запаха жира и дешевой пудры проходили монотонно и чертовски неспешно. Комната, которую Пьер снимал в одном из двухэтажных домиков на улице Гамбетта, обставлена была скудно: железная кровать, стол со стулом, шкаф да умывальник. Возвращаясь с фабрики, Пьер валился с ног, чтобы на рассвете мучительно осознать звон будильника, усилием воли подняться и вновь окунуться в духоту, вонь, мешающийся с пылью пот, брань… Мыловаренный ад с утра и дотемна, по кругу, по кругу, без надежды когда-либо из него выбраться.

Так продолжалось до тех пор, пока Пьер не встретил Мари-Луиз. Он так и не узнал, какого черта банкирскую дочку занесло в квартал Реамюр, где по выходным проводились гуляния для бедноты. Не узнал и что побудило некрасивую, невзрачную француженку вдруг начать с ним кокетничать.

Пьер не только не любил Мари-Луиз — он даже не знал ее толком. Но… никого другого Пьер тоже не любил, зато измаялся от одиночества и неустроенности. Мари-Луиз казалась девушкой неглупой, а жизнь с нею обещала быть полной чашей.

Потом была помпезная свадьба, медовый месяц в Ницце, торжествующие заявления Мари-Луиз: «Мой муж — русский дворянин». И — полной чашей: с мучительным чувством неловкости приживала, холодности к этой чужой, малознакомой женщине, виной перед ней за то, что не может дать ни тепла, ни любви. А потом Пьер обвыкся: и с неуютом, и с отсутствием тем для разговоров, и с чопорностью жены в спальне, а заодно с дворецким, шелковыми пижамами, устрицами.

Как-то, прогуливаясь в одиночестве по Монпарнасу, Пьер углядел знакомое лицо за столиком небольшого кафе. Штабс-капитан Разумовский, бывший однополчанин, сидел и медленно напивался дрянным столовым вином, глядя на шатающуюся по бульвару оживленную парижскую публику. Узнав Пьера, штабс-капитан приглашающе замахал руками, выражая неподдельную радость от встречи. Он был настолько жалок в своей внезапной сердечности, что Пьер уступил и присел за столик. Полились нескончаемые речи об имениях, о Петербурге, о приемах и балеринах, о войне… Разумовский вдохновенно вещал о том, что если бы Деникин… или Каледин… а еще лучше если Корнилов…

— Капитан, сегодня бесполезно говорить «если», — прервал, наконец, Разумовского Пьер. — Свершившегося не изменить.

Штабс-капитан отшатнулся, словно поймал пощечину. С минуту сидел, уставившись в пол, молчал. Затем произнес тихо:

— Вы неправы, поручик. Кое-что изменить можно. В Венсенском лесу, в юго-западной его части, есть заброшенный аттракцион…

Пьер с Разумовским встречались еще несколько раз. Выпивали, вспоминали войны: мировую, за ней гражданскую — честили и ту и эту недобрым словом. И всякий раз так или иначе речь заходила об аттракционе в Венсенском лесу и карусели по его центру. А потом штабс-капитан пропал…