Русский Феникс. Между советским прошлым и евразийским будущим

Третья граница (1991–1993) является самой популярной, Алексей Вдовин и Андерс Аслунд категоризируют ее, прежде всего, как «капиталистическую революцию»[49]. Майкл Макфол определяет тот же период (1991–1993) как «первую российскую республику», а последовавший за ним период (1993-) как «вторую российскую республику»[50].

Четвертую границу очерчивает Борис Кагарлицкий (1990–1999), отрицая как термин «революция», так и термин «реформа», и дефинируя этот период нестандартно как «реставрацию», или «естественное завершение политического цикла, начавшегося в 1917 г.». Фактически охвачено президентство Ельцина с внутренними подпериодами: 1990–1991, 1992–1993 («период Гайдар-Хасбулатов»), 1994–1998 («период Черномырдин-Зюганов») и 1999–2000 («агония Ельцинской России»)[51].

Джеймс Биллингтон заменяет понятие «революция» относительно событий 1991 г. русским термином «перелом», проводя связь со сталинским «Годом великого перелома» (1929), когда началась коллективизация[52].

Марк Креймер доразвивает тезис Стивена Коэна[53] о том, что советская система могла быть реформирована, не доходя до коллапса СССР в стиле «ретроспективного детерминизма». Марк Креймер отметил, что Стивен Коэн фокусирует внимание только на внутриполитических и экономических реформах, тогда как радикальное изменение СССР, по мнению Креймера, иллюстрируется главным образом «трансформацией советской внешней политики Горбачева». Креймер делает различие между «советским государством» и «советской системой», но не считает, что первое может продолжить свое существование, если исчезнет вторая[54].

Ричард Пайпс еще более категоричен, и отвергает наличие какой-либо возможности изменения советской системы в 80-е годы, поскольку, она «не поддается реформированию», а 1991 г. оценивает как «освобождение России от бремени союзных республик и восточноевропейских стран». Более того, он предлагает России «освободиться» и от другого «бремени», как например, «малая Чечня» и «весь мусульманский Северный Кавказ[55] под предлогом, что она достаточно велика. Позиция Р. Пайпса совпадает с позицией постсоветских неолиберальных лидеров: Алексея Навального с его лозунгом «хватит кормить Кавказ».

Причины «распада» или «трансформации» СССР предстоит выяснять, какие факторы преобладают — экономические (тезис Егора Гайдара, часто повторяемый как припев современными российскими неолиберальными средами), политические (кризис элиты, или вопрос «трансляции власти и собственности»), этнодемографические или внешнеполитические (тезис об успешном американском проекте «мягкого» вмешательства во внутренние дела СССР, в программное обеспечение советской системы), внешний фактор, который предпочитают как современные российские консерваторы, так и левые в их разнообразном спектре, и над которым иронизируют либералы.

Другой подчеркиваемой причиной является «отчуждение между государством и русским народом» и «равнодушие народа к судьбе империи, утратившей способность защиты его национальных интересов и ценностей»[56].

На самом деле, нельзя недооценивать и иррациональное поведение россиян, что делает их непредсказуемыми, поскольку не следует забывать, что они сами пожелали распада без давления извне, и здесь Горбачев случайно или нет, выбирает подходящий для русской психологии лозунг «Так жить нельзя»[57], который всегда может стать актуальным и является своеобразной ахиллесовой пятой России.

Современная история дает возможность историку одновременно быть участником, источником и наблюдателем а ля Фукидид, насколько это возможно. Верно, что дистанция времени дает преимущество чисто академическим историкам, которые не имеют связи со своими героями, как это обстоит с осмелившимися писать современную историю. Мне кажется, однако, что исторические знания могут прояснить анализ новейшего времени, потому что каким бы разнообразным ни был инструментарий различных гуманитарных наук, скользящих по современной поверхности: социологи, политологи, антропологи, философы и др., только историк в состоянии «увидеть» тенденции, которые распознал из ушедших веков, поскольку связь с прошлым существует, а то, что мы ее не замечаем, не исключает ее, а делает нас не только симпатично инфантильными с различным диоптрием близорукости, но и уязвимыми.

В исследовании постсоветской России в поиске своей идентичности мне помогли живые контакты с российскими, казахскими, белорусскими и украинскими коллегами, друзьями, студентами. Это сокращение дистанции, или полевая работа, как ее назвали бы этнологи, имеет свое преимущество (книжные знания лишены этой окраски человеческого общения с источником).

Особенно ценным для меня было увидеть реакции студенческих аудиторий после лекций по теме книги в Москве — в МГИМО, перед воспитанниками проф. Елены Пономаревой, которую я особенно благодарю за доверие и интерес к точке зрения болгарского историка-русиста на российскую идентичность, представленной перед российскими студентами-международниками.